 ЧЕЛОВЕК ПО ИМЕНИ ЗЕЙЛИЛИ
Александр Попов, Россия
фото из семейного архива Зелили Надырбаевича Айтакова
Имя моего друга Зейлили звучит необычно для русского уха. Имя туркменское, да и среди самих туркменов оно редкое, а может быть, даже сегодня никто из туркменов не носит его. Во всяком случае, так думал сам Зелили. «Зелили – это как у русских Пушкин» - говорил мне мой друг. И пояснял, что несколько столетий назад жил на территории современной Туркмении человек с таким именем, и он стал основоположником литературного языка туркменов. Он был поэтом, в энциклопедиях его иногда называют Зейлили. То есть два варианта написания, либо Зелили, либо Зейлили.
Моего друга родители нарекли Зелили. Но об этом расскажет он сам. У меня осталась магнитофонная запись с воспоминаниями Зелили Надырбаевича Айтакова (07.04.1931 – 29.10.2010). Я ее долго не мог найти в своей домашней библиотеке. В свое время она была сделана моей старшей дочерью Оксаной, где-то в 2000 году, когда она заканчивала факультет журналистики. В тот момент ей понадобилось взять у кого-нибудь интервью, это было учебным заданием на факультете. И она металась: не знала, кого выбрать для этой цели. А я ей сказал, что лучше моего знакомого из нашего подъезда не найти. Я уговорил Зелика (так называли его близкие и друзья) дать такое интервью. Хотя Зелик мне и говорил, что его жизнь не являлась исключительной для его поколения и поэтому, дескать, он не мог выступать в роли «героя своего времени», я то, сам знал, что это не так. Я очень хотел, чтобы моя дочь записала историю жизни этого человека.
Аудио-запись в действительности была сделана в форме интервью, но сегодня я превратил ее в текст, убрав при этом вопросы журналиста. Получилось нечто, похожее на воспоминания Зелили.
В процессе записи, от нахлынувших на него чувств, испытывая волнение, Зелили несколько раз прерывал свое повествование, делал паузу, а потом снова продолжал свой рассказ.
Что из этого получилось судите сами, уважаемые читатели.
Начнем… «Мы два брата – близнецы, до сегодняшнего дня оба врачи, кстати, хирурги, родились в Ашхабаде 7 апреля 1931 года. Отец у нас был Председателем ЦК Туркменской ССР и сопредседателем ЦИК СССР, мама работала врачом. Жизнь наша шла как у всех маленьких вполне удовлетворительно, без всякого… безоблачно до 6 лет. До тех пор, пока … до 37-го года. Когда мы жили под Ашхабадом на даче … приехали … В 37-м году – известные репрессии по всей стране напрямую коснулись нашей семьи. Были арестованы в июле месяце папа и мама. И мы. Шестилетние мальчики остались на руках, в общем-то, у совершенно малограмотной русской женщины, деревенской, маминой мамы, Агриппины Николаевны. Ей было 73 года.
Нас очень хотели с братом взять в спецприемник для детей репрессированных. И бабушка, не имея никаких средств к существованию, не имея никаких возможностей нас с братом содержать, все-таки категорически отказалась нас с братом куда-то сдать. Взяла и, помню это прекрасно, прижала к своей юбке старушки и сказала: «Я их никому не отдам». И решила увезти нас куда-нибудь к своим другим детям. Два ее брата жили в Актюбинске, а вторая дочь в Ташкенте…До этого… В общем то мы после шикарной квартиры в Ашхабаде, прекрасной дачи, были брошены все втроем с бабушкой на матрац в проходной комнате шоферов, которые обслуживали правительственные учреждения Туркмении и мы провели на этом матраце полтора месяца, пока не собрались и не поехали в Актюбинск.
Все наше имущество, не только папино и мамино, но и все наше с братом, наши трусики, маечки, рубашки, штанишки, ботиночки, все … у нас было конфисковано, все отнято… и буквально в одних трусиках и маечках мы уехали в Актюбинск, где у бабушки жили еще два брата, дядя Коля и дядя Шура.
Приехали в Актюбинск и обнаружили: дядя Коля умирает от открытой формы туберкулеза. В тяжелой форме – чахотка. А дядю Шуру буквально видели… Он в прошлом был красным партизаном, сражался против войск атамана Дутова. Он был командиром в партизанском отряде, красивый, оренбургский козак, высокого роста, широкий в плечах, похож на тех, которых мы знаем из «Тихого Дона», таких как Мелихов, такие высокие, в папахе. Дядю Шуру мы видели всего несколько дней. Поехал на охоту и на охоте случайно или, как не знаю, подстрелил лебедя.
Говорил, что спутал с гусем. Бабушка, увидев это заплакала, сказала, что это к большому несчастью и, буквально, через два дня дядю Шуру и его жену тетю Таню тоже арестовали. Больше мы их не видели.
Стрелять в лебедя – это к большой беде. Вообще, что бабушка ни говорила, все как то свершалось.
В Актюбинске всего мы прожили месяца полтора с бабушкой, потому что арестовали дядю Шуру, арестовали тетю Таню, осталась их дочка Тамара, ей лет двенадцать было, и остался умирающий дядя Коля со своей несчастной семьей: трое детей, жена, совершенно неграмотная. Там был большой у них дом, но в общем то источников дохода у них не было… Страшно трудно жилось. Несмотря на это, несмотря ни на что бабушка все-таки за известную мзду пошла и уговорила местного священника, чтобы нас с братом крестили. Я, как сейчас помню. Нас двух шестилетних мальчишек притащили в церковь, мы упирались…, нас там раздели, в купель…, священник и бабушка нас покрестили.
Хотя я сейчас чувствую себя по натуре атеистом, от тяжелейших коллизий жизни, от тяжелейших поворотов судьбы, которые у нас с братом встречались за 67 лет нашей жизни, вот так уже ретроспективно у нас на закате жизни. Именно это бабушкино напутствие, бабушкино крещение спасло нас, спасло то, что она старалась. Чтобы мы были убережены богом.
В общем пожили мы в Актюбинске: один дядя арестован, второй умирает, жить не на что… Решили поехать ко второй дочери бабушки, к тете нашей, тете Рае. В Ташкент. Которая жила там и там тоже была Красная площадь, там был громадный дом, это апартаменты, так говорили, брата Николая II, двоюродного брата, по-моему, Константина, я боюсь наврать, который был наместником в Средней Азии. В этом доме было порядком 2000 комнат, которые превратили в коммунальную квартиру на 200 семей. Гигантское количество семей здесь жило и в одной из этих комнат жила тетя со своим сыном, у которой тоже был репрессирован муж и тоже погиб, также как во времена сталинских репрессий погиб дядя со своей женой, дядя погиб. И вот мы остались здесь, в Ташкенте стали жить. Мы с братом, тетя, бабушка и тети Раи сын – Юна, Юночка, которого отец был немец, Мама – русская, то есть у нас вообще смесь всяких национальностей была в нашем доме. Тогда вообще никто на это не обращал никакого внимания. В порядке вещей шла любовь… Ты такой-сякой или иной…
Да трудно было. Хотя это и было до войны. Кто-то был очень сыт, у кого-то хорошо. Я вообще считаю, что в 40-м году было все хорошо. В стране все было, завались, как пишут сегодня о довоенном годе.
Да, в Ташкенте все было. Но у нас не было денег. Нам трудно было жить, жили очень скромно. У нас все конфисковали, у тети все конфисковали из-за ее мужа. У нас все конфисковали. У дяди маминого… Еще не сказал, были арестованы все братья отца, их несколько человек. И все также расстреляны за то, что они его братья. Они простые рабочие люди, простые декхане.
И там все дети их были розданы по детдомам, по рукам, по чужим людям. Даже дошло дело до того, что через много лет после того они повстречались, но в общем то все они чужие друг другу оказались, в разных условиях воспитывались, в разных семьях привились совершенно разные привычки. Это на бумаге все проще пишется, а в жизни все оказалось намного сложнее.
Да…, перед тем как уехать из Ашхабада нам разрешили свидание с мамой, в Ашхабаде, в тюрьме. Надо знать ашхабадскую тюрьму. Эта ашхабадская тюрьма была построена еще в старые времена, может быть даже при царях. Я боюсь наврать. Это громадный плац, окруженный очень большими плотными стенами, с большими камерами по периметру. И вот. Когда нас с братом… То, что Анна Ахматова прекрасно описывает как она стояла в очереди у тюремного окошка, чтобы передать Гумилеву передачу, так и бабушка наша стояла, чтобы передать нашей маме передачу. Стояли вокруг десятки, сотни русских и туркменок передать своим мужьям передачу. В основном это были русские женщины. Как это ни странно, в Туркмении. В основном то арестовывались туркмены. Вот мы и видели это с братом. Я ведь запомнил, нам было по шесть лет, мы шли через плац, на котором сидели (чудовищное было зрелище) заключенные, с руками за головой, пальцы скрещены. Их сидело на этом плацу человек 400-500, сидели сутками под ашхабадским солнцем в июле-августе месяце. Это декхане, из кишлаков привезенные…
И мы зашли к маме, посадили нас в комнату, что-то нам мама говорила, сказала нам, что где-то там под скатертью лежит ее зарплата, чтобы мы никому не говорили. А мы выскочили и сразу во всеуслышание кричим: «Бабушка. Бабушка, мама сказала никому не говорить, что под скатертью там зарплата…» Вся очередь засмеялась, заплакала… Больше мамы мы не видели, вернее не скоро ее увидели.
И потом 40-й год. Приехали в Ташкент. С братом в 39-м году пошли в школу, в 1-й класс в Ташкенте. С 1-го класса были окружены мальчиками русскими, евреями, армянами. В районе Красной площади. Я почему говорю в национальном плане: узбеки жили в старом городе, там тоже у нас было среди них много друзей. Но вот здесь шло резкое выделение, если дети простых рабочих, простых трудяг, родители не обращали внимания, с кем они дружат и что…, то, дети всяких чиновников, врачей, инженеров как-то нас сторонились.
Потом уже много лет спустя мы поняли, что их родители старались их уберечь от нас, так как мы дети «врагов народа». Дело дошло до того, что один из них, который уже покойник, не будем плохо о нем говорить, так как это не в нашей традиции говорить плохо об ушедших, так вот отец этого мальчика по фамилии Володин, попросил учителя пересадить своего сына от нас за другую парту подальше от сыновей «врага народа». Но мы ничего не понимали тогда, потом-то я все понял.
У Володина, позже уже в возрасте своего отца всегда в глазах был стыд за то, что они тогда поступили так с нами. Но он, когда умирал от рака желудка, сам врач, прекрасный хирург, отличнейший спортсмен нашел в себе мужество и благородство извиниться и покаяться перед нами.
Ну и вот, я повторяю, даже до 41-го года нам всегда было трудно. Материально Всегда чувство голода было, всегда нехватка еды была.
Средства на жизнь брались только от тети. Она работала бухгалтером. И вот она тянула, в итоге, пять человек тянула. Бухгалтер, по-моему…, я вспоминаю, это 320 рублей, эти деньги она получала.
Бедно одевались. Нас ведь раздели полностью. Кто-то из соседей, тетя рассказывала, написал письмо на имя Сталина. Что, как же так, дети то в чем виноваты, что их оставили раздетыми, конфисковали у них все. И нам пришел ящик с нашими вещами. Лучше бы они не присылали этот ящик, потому что, то, что они расхватали между собой, эти мерзавцы, охранники… , потом у них было отнято. Но причем так, что, допустим, у нас с братом было четыре костюмчика, а приходило три… Все остальное растащено было.
Да… И началась война. В Ташкенте это быстро аукнулось, как и по всей стране. Но в Ташкенте еще суровей, чем в Москве, потому что в Москве по продовольственным карточкам еще что-то было: масло, жиры. Яйца. Мясо…, а в Ташкенте ничего, кроме 300 гр. Хлеба, да и то на учеников. На школьников, взрослым только на работающих. А неработающие вообще ничего не получали.
Были некоторые нищие. Они нам кое-что приносили, кусочки хлеба. И бабушка с нами, с братом отбирала эти кусочки … и мы ели.
А в школе нам давали по пончику, пустому, испеченному на грубом масле… Ну спасибо и за это… И вот мы этот пончик с братом ждали на занятиях. Сидели в классе, где стекла были все разбиты. А надо сказать, что во время войны в Ташкенте были жуткие зимы, холодные. До 20-25 градусов мороза. Они очень длительные были, по три месяца, по четыре. Не бывало такого в Ташкенте, больше такого никогда не было. Природа против нас тогда была. Только тогда… Или может быть наше сознание так преломляло… Мы все время мерзли, в школе выбиты стекла, не топлено. Вы можете себе представить, сидеть в этом холоде. Мы в классе сидим. Все в одежде, все стучим зубами, лязгаем. У всех чернильницы в руках, все чернило замерзает… И так макаем, пишем в тетрадку. А потом тетрадок не было, на фанерку писали карандашом, а потом стеклом срезали с этой фанерки все это. Носили с собой. Да, и столько людей голодных было, столько людей голодных было, столько умирало людей от голода, прямо на улицах. Все это виделось. Ну… Дело доходило до того, что трупы, например, в больнице Жуковского…, мне там потом приходилось работать, а брат там много лет работал, что в этой больнице, по рассказам очевидцев, трупы лежали горами и когда… А в Ташкенте тепло приходит внезапно, правда, где-то в феврале-марте, когда пришло тепло, это все поплыло под низ, под брезенты, на улицы, на людей.
В общем, жуткая была обстановка. Была… И бабушка стояла в очередях за хлебом по несколько дней и в одной из очередей ее придавила машина и … бабушка умерла.
И если описать эти похороны, Это же и гроба не достать. Все это дорого. Где-то какой-то гроб нашли.
Брат, двоюродный ушел на войну. Мальчишка восемнадцати лет. Мы остались с тетей, два мальчишки, 11-ти летних. Умирает бабушка, гроб какой-то нашли с трудом На чем везти?
Проезжает какой-то арбакеш, по-узбекски – тот, кто с маленькой арбой, запряженной ишаком. Мы его уговариваем и на этой арбе маленькой везем на кладбище, русское кладбище. И я помню одно…Нам с братом никогда не забыть: могилу выкопали, как копали где-то в Ленинграде. Целый ряд по ранжиру. Сразу сотни могил выкопанных. И вот мы хороним, а мы уже тогда с братом цифры, цифры всегда любили. И вот мы посчитали, они в самом углу бугра… С самого верхнего бугра до низу мы насчитали 156 человек сразу закапывали в один вечер в эти могилы… Вот мы там похоронили свою бабушку, которую очень любили, которая нам с братом очень много сделала добра.
И остались мы на руках только у тети Кати, тети Раи. Сын ее в армии, вскоре на него пришла похоронка. И вот мы остались втроем. У нас в семье ничего не осталось и все равно нас еще дважды обворовывали. Когда мы были в школе, а тетя на работе, Все украли. Мы даже знали кто это. С нашего двора. Всякой там было нечисти. Абсолютно все это… Безвластие какое-то шло. Была власть, но она проявляла себя только в интересной для нее сфере. Пресекалось малейшее политическое выступление. Малейшее недовольство…
Я сейчас вам могу рассказать, как это было. Вот на этой площади росли гигантские карагачи, эти деревья потрясающие. Потом еще эти… (другие деревья). Вот идем со школы, по улице бежит молодой, красивый узбек и начинает кричать что-то и на это дерево взбирается… Оно высотой минимум сорок метров. Внизу в обхвате, ну, человека четыре-пять. И он буквально как кошка, он мешает русские, узбекские слова, кричит, проклинает эту власть, вскакивает на это дерево, взбирается на самую макушку и сидит на макушке. Стрессовая ситуация, состояние аффекта… Оказывается арестовали его брата ни за что… Сверху начинает кричать, вопить на эту власть. И сидит там до вечера… Вокруг милиция … Кто-то предлагает снять его выстрелом, не снимают… Потом милиция, пожарники. Наконец, он сам слазит… Сколько таких вот эксцессов человеческих, тяжелейших пришлось выдержать в жизни. Это кусочки жизни.
В общем-то, немцы наступают, а мы с братом привыкли с детства покупать и читать газеты. Каждое утро покупали и читали газеты. Хоть было трудно, но газеты дешёвы были. За копейки. Да, покупали газету чаще «Известия» или «Правду». Читали и стали очень следить за войной, вжились в эту войну. И поняли, что вообще она молниеносно катится сюда, на нас, продвигается, к Волге, доходит до Сталинграда, через Волгу… И мы с братом решили, что мы должны готовиться к этой войне, воевать, защищать страну. Пропаганда тогда очень сильной была. Нам было по одиннадцать лет. Мы начали с ним… Я повторяю, мы жили на Красной площади, большая площадь. Раньше она даже называлась Соборной площадью и там стоял гигантский собор. Позже его уничтожили, а перед ним была такая небольшая площадь, где хоронили сановников и чиновников царского режима. Потом через много лет, через 50 лет, в 66 году эти могилы вскрывали, брат мой видел. Эти трупы были, как будто их час назад похоронили. Все это потому, что к ним не было доступа воздуха, все было присыпано песком и настолько сухо там было, что они совершенно не тлели, не изменялись за 50 лет. Но они моментально на глазах менялись, когда вскрывали могилы. Но тогда причин этого мы не знали. Все это место было выровнено.
Вот на этой площади мы с братом и начали готовиться к войне, которая уже шла. Сделали себе из палок винтовки, маршировали. А тут надо же, еще подспорье. Ташкент стал перекидным пунктом для мобилизованных в Сибири молодых ребят, которых пачками отправляли на фронт, вот эти сибирские дивизии, Но гот овили их на курсах молодого бойца очень быстро. Один – два – три месяца. Я не знаю сколько. Это готовили в Ташкенте. Вот их пригоняли, сотни-тысячи на эту площадь. Они там ползали, они там разбирали винтовки, пистолеты. Мы с братом быстро у них там всему этому научились и все это уже умели делать, потом все на этой площади вдвоем исполняли все эти приемы.
После школы, окончив школу, поиграв в футбол, мы это делали. Кто-то обратил на это внимание из проходящих, потому что на эту площадь выходили своими окнами Совет народных комиссаров, ЦК Узбекской компартии. Кто-то обратил на нас внимание. Позвонил людям во Дворец пионеров. Как-то вот так мы с братом выступали. К нам подошли двое мужчин и спросили: «Вы бы не прошли к директору Дворца пионеров?» Мы пошли туда. Они нам говорят: «А вы не хотите создать юную армию? Мы видим, что вы все умеете. Вы могли бы быть в этой армии командирами». Ну, каждому, конечно же, льстит такое предложение, тем более мальчишкам. Мы согласились: «Пожалуйста, мы можем».
И мы стали создавать юную армию, и при нас был командир роты. Он был командиром роты на фронте. Во время атаки получил осколочное ранение, у него был поврежден лучевой нерв и правая рука у него была в виде сухой палки, высохшая рука. И этот ком.роты, Валя, изумительный человек. Он нас поддержал с братом. Поддержала нас дирекция в центре узбекской столицы, в этом русском оазисе. Изумительные люди, Лидия Ивановна, директор Дворца пионеров. Они нас быстро поддержали с братом. Отнеслись к нам очень хорошо. И начали шить форму. И пришли к нам мальчишки. Присылали к нам все время мальчишек. Примерно 25 мальчишек сначала, одна девчонка.
Итак, суммарно больше тысячи человек пришло к нам мальчиков и около сорока девочек. И всех их одели. И нам всем пошили форму. Тогда ж еще не было погон. Были петлицы, нам с братом сделали петлицы. Зеленые пиджачки у мальчиков, черные брючки. А петлицы шили красненькие. И нам с братом на петлицы повесили генеральские звездочки генерал-майоров.
А мы босиком! У нас не было обуви с братом, ничего! Так я помню, чуть ли не решение ЦК комсомола республики было, чтобы нам с братом дать обычные резиновые тапочки. И нам дали эти вот обычные резиновые тапочки. Мы эти гордились очень, что одеты были, но мы очень честно отрабатывали это…
Ходили в походы за город пешком. Ведь никакого транспорта не было. Изучали винтовки, изучали пистолеты в подвалах Дворцах пионеров. А надо сказать, что здание дворца пионеров было построено наместником самого губернатора. Дом, в котором жил губернатор являлся одним из лучших творений архитектуры, русской архитектуры в Средней Азии. И сейчас это здание ценится как необычайное достояние культуры. И так мы ребят учили военному делу, азбуке Морзе, учили собирать и разбирать сначала винтовку, потом пистолет. У нас еще было три старших командира: Никола Штырь и еще двое мужчин. Мы с братом лишь только осваивали: нам давали саперные лопатки, мы копали окопы, создавали бригады человек по 200-300. Но каждый день ведь не все приходили, в особые моменты приходило до 1000 человек. А так человек 300-400 придет. Вот мы за город выходим после занятий или в воскресенье в десять утра идем за город и устраиваем там эти бои.
Мальчиков в основном всех готовили к войне, готовили к тому, чтобы пришло поколение уже знающее оружие, умеющее обороняться, прятаться, ползти по-пластунски, отбивать штыки. Это все имитация была, все делалось из палок, мы ведь маленькие все были, дети 10, 12, ну 14 лет максимум. В основном были дети эвакуированных из Киева, евреи, русские. Много кого было. Это ведь все нас отвлекало от всякой уголовщины. Отрабатывался строевой шаг, единый шаг, чтобы никто не в ногу не шел, повороты налево, направо, кругом, как у военных, у солдат.
Потом у нас с братом в детстве были неплохие голоса, и мы в детстве знали любые песни типа «Вставай страна огромная». И вот мы идем по Ташкенту, запеваем вдвоем, а потом вся рота подхватывает, 200-300 человек, сколько придет… И вот начинают петь: «Я по свету не мало хаживал», которую любит Лужков… «Дорогая моя столица, дорогая моя Москва…».
Я помню, идем мы через живой коридор Ташкента, по центральным улицам. И люди стоят и плачут, настолько это было хорошо.
Поэтому, если кто-то говорит, что в Рязани где-то была организована первая юнармия, не верьте. Она была организована здесь.
Потом. Что еще делали юнармейцы? Ходили по госпиталям, к раненным ходили. Только похороненных в Ташкенте тысяч пятьдесят было. Встречали голодающих дистрофиков из Ленинграда. Эти жуткие эшелоны шли, из этих эшелонов мы видели только одни глаза. Тогда мы в детстве увидели, что голодающий человек, его может уже не быть, а остаются громадные. Во все лицо, закрывающие все тело – эти глаза. Это ужасно!
Вот это я помню хорошо.
Был съезд комсомола СССР и из-за того, что мы с братом так и «лезли» везде, нас на этом съезде посадили в президиум в генеральской форме! Мы сидели. И теперь-то мы взрослые, уже поняли,
вдруг после съезда нас вызывают смущенно наши руководители из Дворца пионеров и говорят: «Ребята, мы должны вашу генеральскую форму поменять на лейтенантскую». Мы не понимали, почему это. Там сидели кэгэбэшники, спрашивали, что это за мальчики! А это мальчики, которые организовали юнармию в Ташкенте. У них была организация в защиту советской власти, нашей страны. А кто родители этих мальчиков? А… о родителях никто ничего не знает, не знают, что отец расстрелян, мать…, мать сидит в тюрьме.
«Как же вы потеряли политическую бдительность? Детей врагов народа сделали генералами». Вот!
Это было с 42-го по 44-й год. Два с лишним года существовала эта юнармия. А в 44 году3 уже стало ясно, что наши победят и постепенно юнармия угасала. Но тут тоже трагедия. Наши старшие – один покончил с собой. Другой – умер от сыпняка. Взрослых над нами уже не было, а нам тоже как-то нужно было жить, учиться.
Кстати, в школе учились мы неважно.
Вообще мы бы не выжили, если бы в 45-ом году из лагерей не освободили бы маму. Она была освобождена после 8-и лет лагерей на севере Казахстана, ее увезли вглубь Казахстана в так называемые Алжирские лагеря для женщин-изменников Родины. Маму там освободили, а до этого она сидела в тюрьме в Ашхабаде, в камере, 3,5 года в жутких условиях.
Камера была рассчитана на 15 человек, а в ней сидело 106. Спали через двое суток на третьи, а так стояли у стенки. Но мама уцелела только потому, что она врач. Добровольно напросилась стирать белье расстрелянных, она стирала, а охранники и весь этот смрад его растаскивали.
И вот в 45-ом году приехала мама. Но ей не разрешали уезжать, так как Сталин придумал коварную систему, что специалисты после освобождения из лагеря должны были около лагеря жить и в лагере работать. Ее назначили начальником мед.пункта, где числилось порядком 50-60 тысяч человек заключенных. Медсанчасть. А всего в этих лагерях было 500-600 тысяч заключенных. Женщин много, молодежи.
А девочек насиловали тысячи заключенных за то, что они взяли несколько колосков, чтобы с голоду не умереть.
7-8 августа 32-го года указа Сталина – жуткий. 3-5-8 лет. По 1.5-3 тысяч человек вели по пояс в холодной воде в лагеря, 18 километров.
Северный Казахстан – колоссальное количество интеллигентов. Москва, Киев, Одесса. Лагеря – инженеры, артисты, высокограмотные специалисты.
На улице холод – люди стоят по одному – полтора часа, ждут проверок. Чтобы кто-нибудь не убежал. Если убегает, жестокий режим. Того, кого словят – убивают и труп лежит на виду у всех несколько дней. Чтобы все видели к чему может привести побег. Тут же уголовщина. В то же время колоссальное количество детей, которые приехали с родителями, в школе учились также дети охранников, с которыми мы ладили. Школа у нас была прекрасная. В ней работали четыре репрессированных профессора. Все школьники, которые закончили нашу школу, они все поступили в ВУЗы с первого захода, никто не провалился.
Из них потом вышло много профессоров, академиков. Все из школы – дети репрессированных.
Я и брат окончили школу, поехали в Ташкент, поступили в мед.институт и закончили с отличием. Из 600 человек только 6 закончили с отличием.
Тут начался националистический душок в Узбекистане. Я поехал на Дальний Восток за своей женой. Брат в Москву, где он до сих пор. Брата зовут Эдуард. Мое имя Зелили означает в Туркмении то же, что в России Пушкин. Зелили (иногда пишут Зейлили) – основоположник туркменской литературы. Его именем нарекли меня родители и, наверное, я единственный во всей Туркмении, кто носит это имя.
Когда я приехал на Дальний Восток, мы начинали с женой рядовыми врачами, потом я попал в хорошие руки профессора Сергея Ивановича Сергеева, когда человек железной воли преподавал, действуя под девизом «Надо действовать не только наказом, но и показом». Он дал мне тему для диссертации по хирургическому лечению запущенных форм рака желудка. Я ее успешно защитил в Хабаровске 18 декабря 1965 г. Успешно. Тут надвинулись чехословацкие события. Я знал. Что там лагеря…, я стал выступать против. «Не отмоются наши внуки от стыда, что ввели мы войска в Чехословакию». Без сомнения кто-то об этом доложил и за мной началась слежка. Я чувствовал, что все время нахожусь под каким-то колпаком. Потом-то я узнал, кто был Александр Колесников, спортивный журналист, он на меня стучал. Также этим занимались друзья моего близкого товарища, они все докладывали. ..
И вот пришел момент, когда я написал докторскую диссертацию по раку легких. Приехал в Москву к покойному ныне оппоненту N… . Защитил докторскую в 73 году. А тогда был приказ, чтобы диссертацию утверждали. От защиты до утверждения проходило полгода. А мне ее не утверждают. Я ничего не могу понять. Несколько раз наведывался в Москву. Тогда была мысль, что к этому причастно КГБ.
Один раз, когда я писал диссертацию, решил вынести мусор в мусоропровод. Было 2 часа ночи, я открываю дверь и вдруг увидел мужчину, который, по всему видно было, прилип к моей двери. Наверное, подслушивал чем я занимаюсь… Дело в том, что у меня всегда радио работало и я часто тот же «Голос Америки» слушал. Мужчина красивый такой, высокий, порядком около двух метров.
Я: «Вам что?» Он растерялся. Это был январь месяц. И он говорит: «А вам ребенка не надо записывать в первый класс?» Более глупого вопроса я не ожидал. Я: «Простите. Сейчас, наверное, не время – 2 часа ночи и не время календарное, так как январь на дворе. Кто записывает в январе детей в школу?» Он: «А чем вы занимаетесь?» И вытянул голову, как бы пытаясь заглянуть ко мне в квартиру. Такой жест для кэгэбистов типичен. Они всегда вытягивают шею и смотрят: «Что там?». Это у них особая осанка. Я ему говорю: «Смотрите!»
Он смотрит на картотеку с историями болезни, которые мне нужны были для диссертации. Наверное, подумал, что это листовки. Я ему: «Это истории болезни всех умерших от рака легких». Их было около 8 тысяч. А он мне: «У меня теща тоже умерла от рака легких в …. году». Я посмотрел в картотеку, но в данных по этому году не нашел, нашел в другом году.
Я не удержался, пошел в КГБ. И говорю: «Если вам надо арестовывать меня – арестовывайте, а для чего дискредитировать, слежку устраивать?» Они: «Успокойтесь…» А уже в Хабаровске к тому времени я был главным хирургом края, главным онкологом края, организовал кафедру онкологии, она была тогда второй в СССР, сначала во Львове, потом в Хабаровске. Москва еще не проснулась. Спасибо Трофимову Владимиру Васильевичу, тогдашнему министру здравоохранения РСФСР. Он помог. Прекрасная работа под моим началом 496 хирургов. Прекрасная работа : конференции, съезды, занимался со студентами, с врачами. Читал лекции каждый день. Врачей брал на переподготовку. В институте было 44 кафедры, ко мне на кружок ходило около 120 студентов. Всего 400. Настолько завлекал молодых. Я дома почти не бывал. А мне вот такие пакости, не утверждают диссертацию.
Умерла мама, конечно, в ее смерти сам я виноват, растерялся, не то стал делать. Это самая печальная страница в моей жизни. Я вижу, что люди ко мне изумительно относятся, а официоз двояко. Это особая линия КГБ. Я в один день все продал. И уехал в никуда, в Москву. Начинаю все с нуля…»
ххххх
На этом рассказ Зелили заканчивается, но у меня помимо этой записи, в моей памяти много сохранилось об этом замечательном человеке и рано или поздно я об этом расскажу моим близким, друзьям и просто знакомым людям….
|