 НАСТРОЕНИЕ – НОЯБРЬ
Лаура-Рамази Мусаева, Россия, Чечня
фото Умиды Ахмедовой, Узбекистан
Я ненавижу ноябрь. Он в Грозном с 1994 года. Ворвался с войной и остался, не подписав капитуляцию. Он остался, как прямая отвертка в «фигурной» истории. Порой легче вырвать целый год из календаря, чем ноябрь из памяти.
Я НЕ ХОЧУ О НЕМ ПОМНИТЬ, НО СОВСЕМ ЗАБЫТЬ ТОЖЕ НЕСПРАВЕДЛИВО.
То, что мы забываем, убивает то, что мы помним. Что помним, воскрешает то, что забыли. Замкнутый круг… А за кругом – мир, несовместимый с жизнью…
1999 ГОД. НОЯБРЬ. ШАТОЙ
Шатой – красивый горный район, расположенный на юге Чечни, в Аргунском ущелье, в 55 километрах от Грозного. Красивее Шатоя только шатойцы. И ведет туда только одна дорога, которую можно легко перекрыть в узком изгибе горного серпантина, называемого Волчьими воротами.
С началом широкомасштабных военных действий на равнине в Шатой хлынули беженцы. Причем ехали не только те, кто был родом отсюда. Когда в Шатое собралось несколько тысяч беженцев, федеральные войска замкнули Волчьи ворота и начали массировано бомбить с воздуха и обстреливать из тяжелых орудий горные села. Самолеты, сбросив весь свой смертоносный груз, улетать не спешили, летчики еще какое-то время имитировали бомбардировку. Этот визг пике и крики детей разрывали душу.
Тот ноябрь выдался мерзко-слякотным и холодным. Кругом высокие горы. С одной стороны - ожесточенные бои, с другой стороны – Грузия. Люди решили пробираться в Грузию. Рано утром выдвинулась одна группа беженцев, к вечеру до нас дошла весть, что их обстреляли с воздуха, и они все погибли.
И тогда мы решили идти ночью. Это были темные и холодные ночи. Мы шли по ущельям, которые продувались всеми ледяными ветрами мира. Мы шли на ощупь в буквальном смысле этого слова. Шли по заснеженным и обледенелым волчьим тропам. Шли, не зная куда.
Не все среди нас были горцы, очень много было беженцев из равниной Чечни, которые никогда не были в этих краях. Им было особенно тяжело. Чем дальше мы шли, тем горы становились выше и выше. Они, как в злой сказке, превращались из заросших лесами гор (разумеется, с уже опавшей листвой) в голые каменные скалы, вершины которых скрывались в облаках.
Рядом с нами шла бабулечка. Гордая осанка и проницательный взгляд выдавали в ней истинную горянку. Высокая, худощавая… Всю дорогу шла и сокрушалась: как можно в таком виде - а вид у нас был никакой - предстать перед грузинами…
– Что мы им скажем?.. Что они о нас подумают?.. Они о нас подумают все то, что думают о тех, кто оставил Родину. Они нас, конечно, примут, но не будут думать красиво о предателях. Мы предатели. Предатели Родины…
Нас в Грузию несла наша молодость со своим максимализмом, с какой-то неопределенной надеждой и просто желанием жить назло войне. А пожилая горянка шла, опираясь на свою старость и культовый НОХЧОЛЛА. Ей было очень стыдно перед оставленным разбомбленным домом за высокими горами и грузинами, перед которыми она должна предстать беглянкой.
Мы шли, неся с собой только свое тело, которое не смогли укрыть у себя дома. У каждого из нас в одной руке была длинная палка, чтобы опираться на скользких волчьих тропах, а в другой руке – ребенок, если не свой, то чужой.
Горцы от других чеченцев отличаются не многим, но все же есть отличия, и одно из них – врожденный юмор и самоирония, которые помогают жить в суровых горах. И поэтому мы шли, подбадривая спутников и иронизируя над самими собой. Шли, срываясь с обледенелых троп вниз по склону, но вновь упорно карабкаясь наверх. Шли, искренне матерясь на весь мир, в котором нет мира, и истово – кто как умел – молясь за близких, родных, погибших и оставшихся дома. Шли, скрываясь в пещерах от бомбардировок, по пути теряя и хороня совершенно незнакомых людей как самых родных и дорогих.
Наконец-то на третий день дошли до административной границы с Грузией. Но до Шатили было еще два километра. Мы с юмором, матом и молитвами осилили и эти два километра, которые были длиннее песни казахского акына.
В Шатили нас встретили шлагбаум, сделанный на скорую руку из трех палок, (две вбитые в землю и одна, уложенная на них), и военный в резиновых сапогах, в приталенной белой тужурке – такой же продрогший, как и мы. Мы всей толпой подошли к шлагбауму, он, окинув нас взглядом, вежливо произнес: «Гамарджоба». Бабуля ответила так, как расслышала и поняла: «Сам голи жопа». Грузин не знал русского языка и в ответ мягко улыбнулся.
А бабка стала по-чеченски возмущаться:
– Вот видите, мы еще не переступили эту палочку, а нас уже обозвали голодранцами!!!
Из толпы вышла кистинка и, подавляя смех, объяснила горянке, что он поздоровался по-грузински. Но бабулечку было уже не остановить:
– Ээээ, представляете, какое будет «досдани», если у них такое «здарасти»?!
Грузинский постовой что-то на грузинском языке сказал кистике и не спеша направился стоявшей в метрах в ста будке. Мы были все голодные и промокшие от мокрого снега. Нам казалось, что он никогда не дойдет до этой будки, и мы стали ему кричать: «Быстрее!!! Эээ, быстрееее!!!» Он обернулся, поднял одну руку, другой он придерживал, автомат и крикнул нам в ответ: «Ээээ, чечнеби!». И мы все заткнулись.
Бабулечка подходила к каждому из нас, обнимала и тихо плакала. Она сказала, что дальше не пойдет и вернется домой. Вернется в дом, которого больше не было. Люди стали ее отговаривать, что и они туда идут не за счастьем, а всего лишь переждать войну. Как только она закончится, все вернутся. Бабулечка, имени которой никто не знал, сказала, что если она переступит эту «палочку», то потеряет стыд перед соседями-грузинами и не будет больше нохчи.
– Нохчи, не теряйте стыд!!! Вместе с ним теряется и человек. Берегите в себе все чеченское, и даже плохое, что в вас есть. Потому что плохое держится на хорошем, а хорошее – на плохом. Это есть ваша мера человечности, что перевесит, то вы и есть. Пусть перевесит только лучшее и сильное. И возвращайтесь, как только смолкнут самолеты.
Начался сильный ветер, принесший собой ледяной дождь. И мы смотрели вслед бабулечке, которая отдалялась от нас все дальше и дальше в сторону дома… в сторону войны…
Наконец-то вернулся постовой в белой тужурке, в сопровождении еще двоих военных. На плечах одного из новоприбывших мы разглядели погоны и решили: «Командир». Женщин и детей пропустили. Мальчиков старше пятнадцати лет – нет. И матери со своими сыновьями ушли вслед за бабушкой.
Командир в погонах все это время стоял, опустив голову, и мы не видели его лица. Когда прошел последний беженец через «палочку», он поднял голову: лицо было залито слезами.
УМОЛКЛИ САМОЛЕТЫ. МЫ ВЕРНУЛИСЬ ДОМОЙ
Начали жизнь совсем не с мирных дел. Когда умолкли большие залпы, началась другая война – зачистки. Но и она прошла, точнее, ПРОШЛАСЬ по всем нам.
НО МИР НЕ СТАЛ МИРНЫМ.
Черный плоский телевизор, как опрокинутое надгробие. Новости. Один корреспондент передает, а весь мир слышит, но не слушает. Маленькие трупы детей разбросанные, как дрова в сарае… Искренние проклятия и молитвы. Крики о помощи. Крики от безысходности. Крики… которые не искажают пространство и даже не портят аппетит сидящих у опрокинутого надгробия.
Выдуманные войны столкнули цивилизации. Восток и Запад сегодня – как зад и перед на одежде, по ним определяют, где какая война. Её выдумывают, чтобы убивать людей, а оставшихся в живых гонять по свету, обзывая беженцами. Я не политик и не конфликтолог, но все же возникает один вопрос: почему в прошлых войнах гибли полководцы, ведя за собой полки, а в современных КОНФЛИКТАХ гибнут мирные люди и ни одного высокопоставленного командира?
ВСЕ УПРОСТИЛИ…
Начало войны упрощено до такой степени, что называют это конфликтом и передают по новостям как прогноз погоды, а прогноз погоды – как стихийное бедствие.
Я мало пишу о войне. Да её как таковой и нет, есть только преступления. ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ. Есть преступления, есть жертвы, но почему-то ПРЕСТУПНИКОВ НЕТ.
На дне нашей осени осадок войны, и не дай Бог его взболтать. Мы не знаем, что будет завтра. Пусть оно просто будет. И пусть в нем будут все те, кто нам дорог.
|