АД И НАДЕЖДА
Кто сам без невроза, пусть первым кинет в меня Фрейда (интернет)
Человек замечает в мире лишь то, что уже несет в себе (Антуан де Сент-Экзюпери)
Лаура-Рамази Мусаева, Чечня, РФ/Норвегия
фото: Гала Петри, Грузия
Иногда мне везет. И я встречаю людей со своей планеты... Есть немало вещей, с которыми впервые в своей жизни я столкнулась здесь, в Норвегии. Впервые увидела северное сияние, впервые услышала такое множество языков мира в одном месте, впервые обратилась за помощью к психологу… Разумеется, поводом для визита к «целителю душ» стали не красоты местной природы и не пестрый интернационал таких же «туристов», как и я. Повод я привезла с собой, повод длиною в две войны.
В назначенный день я пришла в психологический центр. В комнате ожидания стоял небольшой диван. Вспомнив древнюю мудрость об отсутствии правды в ногах, я села. Ждать пришлось недолго: вскоре дверь справа от меня открылась, и из кабинета вышла высокая, стройная, красивая женщина средних лет. Даже очень красивая. Она разительно отличалась от многих норвежек хотя бы тем, что была аккуратно и со вкусом одета. Вещи на ней были выглажены, а руки ухожены. Даже был маникюр, что большая редкость в этих краях. Она протянула мне руку, мягко улыбнулась и представилась:
– Карина.
На моем родном языке ее имя означало «находка».
Мы прошли в кабинет, Карина предложила мне сесть в одно из кресел (надо отметить, удивительно удобных). Затем налила нам по чашечке кофе и устроилась в кресле напротив.
У меня появилась возможность рассмотреть ее повнимательнее.
Русые волосы ниже плеч и по-девичьи озорная челка. Чистая белая кожа. Подбородок был чуть тяжеловат, что выдавало в ней скандинавскую кровь, но ничуть ее не портило. Ее светло-карие глаза излучали удивительно теплый свет. Она не улыбалась беспричинно, как многие европейцы. Она улыбалась тогда, когда это было уместно. Улыбаясь, не оголяла зубы. Причем улыбалась больше глазами, нежели ртом. За годы моей журналистской деятельности мне не раз приходилось брать интервью, причем у людей совершенно разных, и я хорошо знаю, что в процессе общения очень малую часть информации респондент передает в словесной форме. Важнее – мимика, жесты, интонация, даже паузы порой бывают красноречивы.
Окна кабинета выходили в сторону моря, на городскую набережную. В ноябре в Норвегии рано темнеет, и Карина включила все лампы, которые были в кабинете. Еще зажгла ароматические свечи. Вся эта уютная обстановка и вид за окном располагали к откровенному разговору.
Карина позвонила переводчику (норвежским я не владела) и, включив телефон на громкую связь, сообщила, что наша беседа началась. Женщина на том конце провода поприветствовала нас, представилась Анной и сразу же сообщила (это является стандартной формулой) о том, что обязуется не разглашать содержание всей нашей дальнейшей беседы. Затем Карина взяла в руки блокнот, ручку и тихим голосом попросила рассказать о себе.
Это было непривычно для меня: сидеть в роли респондента и отвечать на вопросы, ведь в силу своей профессии это я всегда задавала вопросы, я записывала ответы и в блокнот, и на диктофон. Я слушала людей и писала об их судьбах. И вдруг я поменялась ролями с героями своих очерков.
Мне хотелось ей рассказать всё и в тоже время ничего. Всё – потому что мне нужна была помощь, ничего – потому что это противоречило моему горскому воспитанию.
Психолог заметила мою растерянность и пришла на помощь:
– Ты не хочешь со мной говорить?
– Нет, Карина, дело в другом. Я уже довольно долго одна в вашей стране, и порой мне кажется, что я разучилась разговаривать. У меня нет здесь собеседников, даже кота нет. Мне удобнее писать, чем говорить.
– Хорошо, Рамази, тогда пиши дома, а когда будешь приходить на встречу, будем читать.
На том и порешили. Дома я буду писать, а на встрече – читать.
Никогда не занималась эпистолярным жанром. Но точно знала, что письма начинаются со слов приветствия и фразы "во первых строках своего письма..." Эти две фразы я примеряла к своему изложению, как одежду в примерочной в магазине, и так, и этак, но они никак не подходили, как не подходит шляпка викторианской эпохи к аляпистой футболке с надписью «Чикаго Буллс». И поэтому я начала свою "Одиссею" по-кошачьи: ни здарасти, ни дасидани.
…Карина, у меня на родине был кот: мудрец на четырех лапах с пушистой шерстью дымчатого цвета. Оказавшись здесь, в Норвегии, чтобы не сойти с ума, я писала ему письма. Потом ходила к морю и бросала их в него. Теперь есть ты, и я пишу тебе. К морю больше не хожу, мы с ним в ссоре, поэтому письма я сжигаю. Они горят быстро и ярко, как новогодние бенгальские огни, образуя из пепла разные фигурки. В каких-то местах на пепле отчетливо бывают видны некоторые слова. На вчерашнем сожжённом письме была видна целая фраза:
"Люди не должны быть идеальными. Люди должны быть людьми". А на сегодняшнем сожжённом письме, как революционный лозунг: «Свобода! Чечня! Карина!".
Несколько дней назад я смогла уснуть. Даже успела увидеть сон. Приснился мой кот Марсик, который сказал: "Расслабься, Человек! Если даже не было бы войны, тебе было бы что рассказать Карине".
Карина, моя жизнь разделилась на ДО и ПОСЛЕ, и всё начинается со слов "однажды" и "когда-то". Так вот, когда-то у меня была мечта и, самое главное, были друзья и Бабушка-подружка. Я у них училась мыслить, держать осанку, своевременно совершать молитву, а после, перебирая четки, еще долго с Бабулечкой моей благодарить Всевышнего и просить блага в обоих мирах для родных и близких. А также верить в любовь с первого взгляда. Никогда не позволять маленькой ссоре испортить большую дружбу. Улыбаться, когда отвечаю на телефонный звонок, ибо позвонивший заметит это по моему голосу.
Училась у них в скромности в еде и в прочих желаниях, присущих человеку, жившему в смутное время 90-х. Училась не проклинать время, а любить его. Друзья учили меня поднимать паруса, когда невозможно было изменить ветер.
В то время - время, которому были даны все грязные эпитеты, мы жили взахлеб, без полумер. Мы вели беседы, которые нас спасали от психических болезней и умственных застоев. Мы так иговорили, когда собирались: "МЫ СОБРАЛИСЬ НА ВЕЛИКИЕ ХАБАРЫ". (Хаба́р – (чеч.) разговор, беседа.)
Однажды на мой e-mail поступил спам, некая тантра-тотем, в одном из пунктов которого говорилось: "Возьми себе в супруги того, с кем тебе всегда есть о чем поговорить. Когда станешь старше, его/её способность к общению будет так же важна, как и всё остальное".
Видимо, задушевные хабары – необходимая физиологическая потребность людей. Ибо наши хабары учили меня всему тому, что я сейчас умею и имею. Имею друзей, которые разъехались по всему миру. Умею любить их в памяти своей.
Помню, как мы слонялись по разбитому городу... Некуда было пойти, а у многих даже пригласить некуда было – дома наши превратились в причудливые развалины... Мы тогда были вместе: юные, безгранично обаятельные, шикарно остроумные, в меру воспитанные и упитанные дурочки. И всем почему-то казалось, что мы приятельницы Карлсона и живем на крыше. И они были правы, ведь мы, действительно, были выше, дальше и быстрее всех. А в прошлом даже были и комсомолками.
– Ну, что тебе еще рассказать, Карина?
– Расскажи о своей работе.
– Не думаю, что тебе это будет интересно.
– Нет, нет, Рамази, мне все интересно, ведь передо мной сидит неизвестная и интересная планета. Пожалуйста, продолжай.
У меня два имени. При знакомстве люди сразу обращаются ко мне по первому имени, но Карина, к моему приятному удивлению, выбрала мое второе имя. Имя, которым меня называют только очень близкие и родные люди. Я хотела остановиться, потому что, чтобы я ни говорила, всё упиралось в войну. Я не люблю говорить о ней. Кто-то может, а я – нет. Но война так уперлась в меня, что стала несущей конструкцией всей моей жизни.
Психолог улыбнулась и тихим голосом, почти неслышным, попросила продолжить мой рассказ.
Было у меня две работы. Одна в университете, где были студенты. Студенты как студенты – умные, целеустремленные, воспитанные, а также и не умные, не целеустремленные и даже элементарно не воспитанные. Ну, да ладно, на то они и студенты, чтобы быть разными.
А на другой работе у меня было самое любимое дело – кинодокументалистика. Сценарий, съемки, монтаж, запись звука... После работы по дороге домой в машине звучало музыкальное радио "Милицейская волна", на котором всегда после новостей, какими бы они ни были, передавали курсы валют.
Но всё это было на родине. Просто было... А здесь я одна. Совсем одна. Всегда одна. Я сюда с собой взяла себя. У меня есть Я. Моё Я, как стойкий оловянный солдатик из детской сказки – сгорел, но не сдался. Я на краю земли... Эту страну омывают три самых холодных моря, а дальше океан, который гонит по миру холодные ветра и черные тучи.
Здесь идут ледяные дожди, по силе и ярости которые можно сравнить со шквальным огнем российской армии по чеченским мирным селениям. Они идут с такой силой, будто хотят убить тебя. Часто дожди спорят с ветрами, которые их гонят, и тогда нет спасения – промокаешь насквозь.
Карина, у меня на Родине высокие горы, которые зубчатой короной обрамляют небо, и, наверное, поэтому наше небо не казалось мне огромным. Но оно всегда было звездным и лунным. По нашему небу можно учить астрономию. А здесь оно огромное и всегда серое. Только месяц назад я увидела Луну, больше похожую на порванный блин, и была с ней рядом одинокая блеклая звезда. Для меня, кавказкой женщины, странно видеть огромное
безжизненное небо. В то время, как наш кавказский звездный небосвод отражается в небольших озерах и родниках. И идущему в ночи путнику кажется, что он идет по небу.
Но Всевышний, как бы бонусом, в зимний период украшает хмурое норвежское небо северным сиянием. Все звезды и светила небесные одеваются в самые красивые одежды и едут к Авроре в Норвегию, играть свадьбу на всё небо. На улицах, всегда мокрых от дождя, люди улыбаются друг другу. Их приветливые улыбки похожи на солнечные зайчики. Они и сами как кусочки солнца – светлые и теплые.
Еще я тут хожу в школу, где учителя говорят на норвежском, а ученики – на всех языках мира, кроме мне понятных чеченского и русского. Видимо, вавилонское столпотворение было чем-то вроде нашего класса. О том, что учебный процесс обещает быть нескучным, я начала догадываться с самого первого дня: ученики были разных возрастов и наций. Меня посадили между двумя мужчинами – с одной стороны сидел беженец из Эритреи по имени Куй, а с другой стороны таиландец – Муй. Сидя между этими двумя "викингами", я внимательно слушала учительницу, которая что-то говорила на норвежском языке. На языке, который я доселе никогда не слышала.
Учительница (по-норвежски «ларер») вела урок очень спокойно, всегда улыбалась и объясняла все очень спокойно, мягко и терпеливо. Она из той категории женщин, у которых процесс старения словно останавливается на отметке «60 лет». Даже когда им будет 100 лет, они будут выглядеть на 60.
Товарищ ларер хорошо рисовала и пела. Методика преподавания языка здесь предполагает разные вариации, одна из них – коллективное пение на изучаемом, то есть норвежском, языке. Всем раздают листы с текстом песни, ставят нас в круг, включают запись песни – иииии.... Чунга-Чанга, песенку поем! Такой жизнерадостной какофонии я никогда не слышала.
Представители Эритреи крепко держали в руках лист с текстом песни «Optimist» норвежского певца Jahn Teigen, очень внимательно рассматривая его. При этом трубочкой выпячивали губы и тихо мычали. А их пятые точки, в отрыве от их губ и самой музыки, раскачивались в ритме африканских этнических танцев. Представители Таиланда и Китая жались друг к другу и общими усилиями старались из своих не приспособленных к европейским звукам гортаней вытянуть хоть какой-то звук. Арабы, афганцы и пакистанцы держали в руках лист с текстом песни как что-то харамное (запретное). Стараясь выйти из этого музыкального срама, смотрели исподлобья на всех и вся, и даже друг на друга, затем опускали головы и выкрикивали отдельные слова, как боевой клич.
Представительница необъятной России и маленькой непокорной Чечни, то есть Я, всеми силами сопротивлялась этой звуковой анархии. Я молчала, но товарищ ларер сделала замечание, сказав, что молчать нельзя и нужно петь как поется. Ну, раз можно петь как поется, то отчего бы и не спеть... Я взяла в руки лист с текстом песни так, словно это боевое знамя Красной Армии, которая всех сильнее, и под мелодию песни начала «петь» нецензурные слова на русском языке. Иногда, для пущей вариации и аранжировки, выкрикивая матерные слова на чеченском языке.
По окончании нашей "дискотеки" учительница почему-то больше всех похвалила меня. «Наверное, сказалось мое первое высшее музыкальное образование», – польстила я себе. Всё бы ничего, но вот после перемены, когда мы продолжили петь нашу Чунга-Чангу, весь класс начал петь:"Топтай мать, тоооптай мааать".
А еще, Карина, из окон нашей школы была видна небольшая каменная гора. Во время перемен между уроками я любила смотреть на неё, дорисовывая вершины и объемы в своем сознании. В моих изобразительных фантазиях она рисовалась совсем как кавказская – высокая и лесистая. Пожалуй, это было самое приятное в этой школе: окно, за которым был кусочек моей Родины. Пусть и мысленно рисованный, но все же родной.
В человеке я люблю свет. Толщина свечи меня не волнует. Пламя скажет мне, хороша ли свеча. «Цитадель», Антуан де Сент-Экзюпери
Мне каждый день звонят мои родные, близкие, друзья, знакомые… Каждому из них благодарна за то, что дарят мне свое время. Но еще важнее, когда не по телефону, а вживую кто-то, как до появление мобильной связи, спрашивает у тебя: "Как прошел твой день?" Простой вопрос, а как непросто звучит в чужой стране. Единственный человек, кто задает мне этот вопрос, это Карина. Каждая наша встреча начинается именно так:
– Рамази, как прошел твой день?
Этот вопрос для меня звучит как новогоднее поздравление, как пожелание счастья в день рождения. Мои дни, как куриные яйца, похожи друг на друга. Но этот вопрос, задаваемый Кариной, помогает мне найти пять отличий, как в компьютерной игре "найти отличия".
До знакомства с Кариной для меня дождь шел одинаково громко, сильно, мощно и неприятно. Теперь я научилась различать ритм дождя, поскольку надо отвечать на вопрос Карины. Вчера он шел, как из установки "Град". Частота и масштабы "обстрела" только усиливали желание укрыться пледом и запоем пить чай. Сегодня дождь идет мелкой барабанной дробью. В квартире, в которой я живу, окна большие, почти на всю стену. И вся красота дождя видна очень хорошо. Он стучится в мое окно, будто хочет передать голосовое сообщение то ли от Карины, то ли от Марсика, то ли от грозненского дождя. Бьется в окно, а потом затейливыми струйками в виде рун стекает по стеклу. Так и хотел, чтобы я разгадала его послание.
Время в Норвегии в ритме двух тактов: день-ночь. Полгода – день, полгода – ночь. Здесь всё происходит очень медленно. Даже не знаю зачем им часы, когда время всего лишь на два такта.
Помню, как во время войны время шло в такт налетам авиации: один самолет-разведчик назад, два штурмовика вперед.
"Сколько времени прошло с тех пор, как ваш ребенок получил ранение?
«Точно не помню. Но за это время наши соседи успели похоронить своих соседей".
От этого измененного сознания времени в этой стране – постоянные флешбэки, депривация сна, депривация пищи. Карина, в моем народе детей учат по принципу: не поддержишь себя – уронишь другого. Я держусь!
В один из осенних дней я сидела в вестибюле школы: занятия закончились, и я ждала, когда на улице перестанет хлестать дождь, чтобы пешком отправиться домой. Норвежские города, как правило, небольшие, часто больше похожи на наши районные центры, только в скандинавском стиле. Сидя в вестибюле, я наблюдала за тем, как пустеет здание школы до завтрашнего дня… Школьники, какого бы возраста они ни были, после звонка с урока впадают в детство и так же, как когда-то в детстве, бегут из школы, толкаясь у выхода и громко разговаривая. Такие же ранцы за спиной, всегда что-то жуют.
И вдруг ко мне подошла молодая женщина среднего роста и присела на стул рядом со мной. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что она не норвежка, да и вообще, скорее всего, не представительница европейских народов. В ее внешности было что-то восточное. И когда она заговорила со мной – к моему немалому удивлению – на вполне приличном русском языке, слишком мягкое произношение буквы «л» только подтвердило мои догадки. Произнеся несколько общих фраз о погоде, моя визави представилась:
– Меня зовут Каира. Я из Ирака. Моя мама была русской, работала преподавателем русского языка и литературы в Ираке. Папа был работником МИДа. А я танцовщица. Точнее была.
– Почему была? Меня зовут Лаура.
Она показала искалеченные пальцы руки и постучала по ноге, давая понять, что и с ногой проблема.
– Я шла по коридору и, проходя мимо вашего класса услышала, как ты поешь.
И тут Каира звонко рассмеялась, оголяя удивительно белые и ровные зубы. Толкнула меня по-дружески в плечо и сказала:
– Даже не знала, что можно так музыкально импровизировать русским матом. Я поняла, что ты профессиональный музыкант.
– Да, когда-то была и музыкантом тоже.
Я хотела уже встать, чтобы уйти, хотя дождь и не закончился, но она удержала меня, взяв за руку. И спросила:
- Скучаешь по родине?
Я не ответила. Не могу я говорить так просто с незнакомыми людьми, тем более на такую щемящую тему. Но ей, видимо, надо было высказаться о своем Аде. Да, именно об Аде.
Помню, как мой однокурсник, после первой войны, при случайной встрече со мной на телевидении сказал: «Лаура, мы все в Аду. Он у всех у нас разный. И даже когда закончится война, каждый из нас будет скучать по своему Аду. Мой Ад сделан из Свободы. Или Свобода сделана из Ада. Не знаю, что из них первично».
Арабка, будто подслушав наш разговор с однокурсником в 1996 году, продолжила:
– У меня есть Ад. У каждого, кто прошел через войну, есть свой Ад.
Я, чтобы любезно закончить этот разговор, начала говорить какие-то пустые фразы, типа, что все впереди, не надо отчаиваться и т.д., но моя собеседница горько усмехнулась и продолжила:
– Что, кроме Ада, может быть у меня, у меня, потерявшей возможность быть танцовщицей? Что, кроме Ада, может быть у меня, нуждающейся всё время в чьей-то физической помощи? Мое тело в некрасивых шрамах, мне было стыдно выйти замуж.
Молодая арабка держала меня за руку, как самую близкую подругу, и из ее невероятно красивых черных глаз тихо падали слезы. Так плачут люди, у которых болит душа. Какую-то часть своего монолога она вела на арабском языке, потом переключалась на русский. Я не переспрашивала. Ведь она, как и мой однокурсник, была права. У каждого из нас свой Ад.
– Мой Ад, – сказала Каира очень тихим голосом, – Ад, который приютил меня и научил выживать. Я в этом Аду была как ницшеанский Заратустра, славящий Бога своими песнями и танцами. В моем Аду не было религии, только вера, была только ВЕРА. (Слово «вера» Каира произнесла, как клятву). Просто вера, Лаура. Вера, которой не нужна религия. Вера, которой могла позавидовать любая религия. Религия ничто без веры. Вера есть синоним жизни.
Она нервно сцепила покалеченные пальцы в замок и продолжила под ритм дождя:
– Мой Ад... Я жила в нем много лет. Он не был похож на Ад Данте Алигьери. Мой Ад не был похож и на описания батюшек. В моем Аду не было взрывов и огней. В нем было уютно, как некогда в нашем доме до попадания в него бомбы. Там было тепло, и никто не видел меня. Я в нем была сама, и сама себе, и сама для себя. Мой Ад возвращал мне всё: мое пластичное тело, погибших родителей, довоенный Ирак...
Она ненадолго замолчала, но при этом не переставала сжимать мою руку, не давая мне встать со стула. И неожиданно громко, пытаясь перекричать усилившийся дождь и штормовой ветер, продолжила:
– Я не люблю надежду! Убивает не злость и любовь. Убивает НАДЕЖДА!
Слово «надежда» она произнесла с таким презрением и даже ненавистью...
– Ты знаешь, Лаура, много лет назад врачи мне внушили надежду, что в 25 лет я буду вновь танцевать. До 25 лет я мысленно танцевала... И ни на что другое не отвлекалась. Меня не отпускала надежда, и я жила ею. Но в 25 лет чудо не произошло, врачебная сказка оказалась просто сказкой. Чуда не произошло ни в 30, ни в 35 лет. НАДЕЖДА плюнула и ушла в другой угол Ада. Мой Ад был в ритме танго. В моем Аду было другое измерение. Он больше был похож на картины Шемякина и алгебру. И никто, никто не мог меня вызволить из него. Не получалось у них. Ровно год назад пришло ОНО и вытащила меня из него. Ну, этот есенинский Черный человек меня предупреждал, он не пускал меня и говорил, что не пустит обратно. Лаура, ты читала «Черного человека» Есенина?
Я прочитала ей отрывок:
«... Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то...»
Каира похлопала мне и сделала комплимент, сказав, что очень приятно общаться с образованным и начитанным человеком. Мне очень хотелось уйти, но она держала меня за руку и не пускала:
– Оно было сильнее меня и моего Ада. Оно, как весна, пришло ко мне и унесло меня туда, где я не смогу без этого быть.
Я хотела спросить, что это - ОНО, но поняла, что это её секрет в секрете и не спросила.
– Оно вытащила меня из Ада и бросила, как пустой стаканчик от мороженого. Дорогу в мой Ад занесло мирским, я не могу её найти, чтобы вернуться. Я не знаю, где я. Я потеряла свой адрес. ОНО не возвращается ко мне. Оно молчит. И в этом молчании есть надежда, которая убивает меня.
Моя незнакомая собеседница по имени Каира замолчала. И слезы больше не шли из её глаз. Мы еще немного посидели, помолчали и пошли к выходу. На улице расстались так, как будто и не разговаривали: она пошла в сторону автобусной остановки, а я – к городской набережной.
Дождь перестал идти, и выглянуло октябрьское солнце. Оно светило мне прямо в глаза, стараясь выжечь весь негатив. С моря дул не сильный, но ледяной ветер. Небольшими стайками летали чайки – самые наглые "жители" Норвегии. Они не боятся людей и совсем не похожи на птиц. И кричат они с неба благим матом. Даже не знаю, почему нередко поэтизируют крик чайки. Всевышний создал Норвегию очень красивой: горы, фьорды, моря, много вкусной и разной рыбы, красивые, честные и добрые люди. Но чтобы совсем не была идеальной, - поселил чаек с их душераздирающими криками.
Вечером написала Карине письмо... Потом сожгла его. На уцелевших от огня местах видны были слова: «Ад, сделанный из Свободы!», «Ад, который приютил меня и научил выживать», «Вера – синоним жизни», «Мой Ад был в ритме танго», «Дорогу в мой Ад занесло мирским»…
Осенью в этой стране день становится совсем коротеньким, темнеет очень рано. Я заварила чай и присела к окну, за которым виднелась вечерняя Норвегия: разноцветные двухэтажные деревянные дома, в каждом окне горит светильник. Ставить в окне светильники – древняя традиция. Когда рыбаки уходили в море, их жены зажигали свечи в окне. И видя свет в окне, рыбаки понимали, что в их домах все хорошо и можно дальше рыбачить. Но если гасла свеча – беда.
Пусть всегда горит свет, в окнах тех, кто нам дорог
Ночь, деревянные дома, свет – появляется ощущение, что ты угодил в одну из сказок Ганса Христиана Андерсена... Но утром будет новый день, который ничем не похож ни на одну из сказок мира. Ты в чужой стране, одна, и в зрелом возрасте учишься заново постигать жизнь – непривычную, неизвестную…
Будут новые истории для Карины и для вас, мои Друзья.
И пусть наша вера будет сильнее наших страхов
|