 УВИДЕТЬ ПАРИЖ - И ВЫЖИТЬ
записки езидского «азюлянта»
все истории правдивы, имена вымышлены, совпадения случайны
Теймураз Ша, Грузия
фото Галы Петри
Я узнал про этот город, когда мне было 12-13 лет. Это было, наверное, в 1992-93-м. По телевизору шел тогда еще новый фильм «Увидеть Париж и умереть…» и мы с нашими соседями, собравшись около телевизора «Чайка», смотрели его, когда давали свет. Был переворот, продуктов не хватало, в стране творилось что-то непонятное, шла война. Меня это тогда особо не волновало, хотя приходилось стоять в очереди за грузинским хлебом. Пекарни закрывались, открывались новые, то далеко, то близко. Свет стал уходить чаще. Вскоре перекрыли и газ. Не говоря уже об отоплении, которое оказалось грудой металла под подоконниками наших квартир. А Париж все равно жил во мне и грел изнутри. Каждое утро я просыпался с мечтой, что когда-нибудь я покорю этот город, поброжу по Елисейским полям, увижу Джоконду, которая расскажет мне свою историю, и я буду самым счастливым во вселенной. Меня зовут Отар Садоев, мне неполных 33 года и я из Тбилиси.
После развала Союза в Грузии мало что произошло хорошего. Гражданская война принесла не только голод, нищету и страх, но повлекла за собой и новые войны. В стране было безвластие. В 1995 вернулся Эдуард Шеварднадзе. Я, правда, абсолютно не знаю, кем он был раньше, во время коммунистов, но народ радовался его приходу. Мне было тогда 15. Вместе с ним в стране сменилась и валюта. Обесцененные купоны заменили лари, и первые годы в народе жила надежда освобождения и экономического роста. Но повсюду продолжались грабеж и мародёрство, убийства были обычным явлением. Все больше молодых становились наркоманами, ворами, попадали в тюрьмы. Все больше было несчастных и поломанных судеб. Все слушали какой-то рэп и отвратительный шансон. Все ходили в черном, модно было надевать большие кожаные куртки, завязывать головы банданами, отпускать бороду, делать татуировки и т.д.
Мне было 16 лет, когда я бросил школу. Я ушел из 9-ого класса, т.к. смысла продолжать учебу не было. Я родился в традиционной езидской семье. Все мои родственники тоже езиды, и в 90-х среди нашего окружения никто не получал высшего образования. Это было нормальным, даже более приемлемым. Папа устроил меня в сапожный цех. Тогда почти все мои двоюродные братья работали кто сапожником, кто закройщиком. Цех был в «Африке», на улице «Каиро» (наверное, ул. Каирская и легла в основу названия этого района). Я выходил из дому в 7 утра, часто добирался до работы пешком. Запах клея «десмакола» был отвратительным, но приходилось выносить. Мне везло, я получал 14 лари в неделю (сегодня 14 лари – это 7 евро), 10 лари давал родителям, а 4 оставлял себе на «карманные расходы».
В 17 лет на дне рождения своей одной одноклассницы я познакомился с Ланой. Она была её двоюродной сестрой. Лана была среднего роста. К моему счастью, без вылизанной челки, без усов и абсолютно не накрашенной. В первый же день знакомства в её ярких медовых глазах я увидел что-то невероятное. Мы с ней часто виделись после того. Я приходил к корпусу, где она жила. По вечерам после работы, надушившись «Шипром», я бежал к ней на свидание. Она почти всегда была в свободной зеленой ветровке, часто с бадминтонными ракетками, чтобы мать ничего не заподозрила. Лана была ассирийкой, к тому же единственной дочкой. Папа у неё эмигрировал в Канаду, а сама она жила с мамой и бабушкой. Телефона у неё не было, так же как и у меня. Зато мы часто передавали друг другу письма через знакомых, либо оставляли их скомканными в дырочке лавочки. Если мы не виделись больше двух дней, на душе начинал нарастать камень, а в горле застревал ком. Лана всегда читала. Постоянно одалживала книги. Самые разные, самые интересные и поучительные. И особенно про Париж, про Францию, учила правильно произносить французские выражения, часто встречавшиеся в романах.
В 18 лет мы впервые вышли погулять «в город». Мы вышли из метро на станции «Авлабар» и пошли вниз вдоль плачущей горы. Потом каким-то образом набрели на старую часть города. Мы долго и молча смотрели на крепость, которая огибала весь город.
Это было нашей последней встречей. Никаких слез, абсолютно. Я сказал ей, что мама мне нашла невесту. А на ней не смогу жениться, т.к. моя семья её не примет, потому что она ассирийка, ее «честь и имя» её будут испорчены. Она ничего не ответила. Ничто на её лице не двинулось. Мы вернулись в наш район. На прощанье я обнял её за плечи, она никак не ответила.
Через месяц я был обручен с Асмар. Я не знал и не видел её до этого, хотя она была дочерью моей двоюродной тети. Она была низкой, с немного длинным носом, широким лбом, с волнистыми и тогда еще некрашеными волосами, немного сутулая и понурая. Еще через два месяца нам сыграли свадьбу. Мне было 18, Асмар – 17. Был 1998 год, все еще ужасно было с рабочими местами, с положением в стране. Я к тому времени открыл маленький сапожный цех, а недалеко от дома поставил ларек с газированными соками. Папа работал таксистом, что было страшно тогда, но мама считала, что нужно копить… Тем более у него было больное сердце. Мы жили в абсолютном достатке, мама все время была дома, постоянно висела на телефоне, «тайком» торговала золотом, как будто кто-то её мог тогда поймать. К тому времени моя сестра Гуля, которая была замужем и у которой был годовалый сын, решилась перебраться жить во Францию, т.к. Германию для мигрантов из Грузии «закрыли», а семья её бедствовала. Её муж Мераб был довольно ленивым. Он хотел бы всю жизнь жить на пособии. Вот они и перебрались в город Лиль. При переходе границы Германии с Австрией, из-за небрежности Гуля опоздала на такси и у нее отобрали ребенка. 10 дней она просидела в карцере одна, не видя сына. Муж ждал её каждый день по ту сторону. Маленький Ника находился в Доме ребенка.
Мы с Асмар, бывало, лежали ночью и думали, смогли бы мы жить в Европе, оставив все, что у нас было, маму и папу. Уехать в никуда, не зная языка, менталитета. Асмар молчала, никогда не говорила своего мнения по этому поводу. А я часто думал, что с Ланой я бы, наверное, был готов на все, а тут…
Мама моя этого слишком хотела. Её даже не остановила история с Гулей. Она всю жизнь была алчной, считала, что в Европе я стану миллионером, буду высылать ей кучу денег, технику. Её останавливало одно. Она думала, что Асмар бездетна, т.к. не может забеременеть на протяжении полугода. Она все старалась выждать еще немного, а потом развести меня и привести мне новую, а может, и холостым отправить в Европу.
В декабре 1998 Асмар сказала, что она беременна. Маме нужно было только это. Она говорила, что мы «должны успеть, пока срок не превысит 3-х месяцев, чтобы живот не был заметен, а то потом бандажом придется скрывать». В феврале 1999 мы с Асмар получили визу в Чехию, как представители какого-то танцевального ансамбля. 16 февраля мы уже были в Праге. В аэропорту прождали 6 часов нашего сопровождающего. Асмар болела, у неё был токсикоз и жар. По всей Чехии лежал снег, морозило. На машине нас довезли до местечка Шибанов, оно находилось в 14 км от границы с Германией. При выходе сопровождающий попросил еще 100 долларов, кроме полагаемых ему 620 долларов. Я отказывался платить ему, он шлепнул меня по лицу… перед женой. Я смотрел на него и не чувствовал себя. В тот момент мне захотелось зарыдать. Асмар достала 100 долларов и протянула ему. Взяв сумку, она пошла по направлению леса, как ранее объяснил нам этот мужчина. Я стоял, как вкопанный. Машина уехала. Снег был по икры.
У нас было четыре сумки. Три я нес в руках и на шее, одну – Асмар. Через полчаса, уже глубоко в чаще, Асмар начало рвать. Её пальцы рук были синие. У одного сапога отклеилась подошва. Я, не знаю почему, чувствовал себя виноватым. Мы продолжали путь. На деревьях, как научил нас сопровождающий, были красные точки, именно по ним мы должны были идти до границы Германии. Через 9 часов на рассвете мы попали на открытое шоссе. Тут было неважно, в каком направлении идти, мы просто шагали вдоль. Асмар периодически рвало, едва она чувствовала запах еды или съедала что-либо. Иногда, задумавшись, не могу представить, как она выдержала 9 часов ходьбы по лесу в холоде и снегу, с сумкой, беременная, с рвотой каждые полчаса. Но она смогла. Когда мы добрались до ближайшего кафе и купили себе что-нибудь поесть, пришло время «стереть след прошлого». Мы, как и все мигранты, должны были разорвать свои паспорта и смыть их в унитаз, чтобы потом при обыске их не обнаружили.
В городе Шёнзее (в этом немецком городке, по-моему, был самый большой супермаркет, который я когда-либо видел к тому времени) нас встретил двоюродный брат моего старого друга Онник. В Тбилиси он жил где-то на Элия, работал продавцом мороженного. В 1998 он переехал в Германию и занялся перевозом людей из Тбилиси в любую точку Европы. Мы сели к нему в обшарпанный «Опель», в котором стоял запах освежителя воздуха. Асмар из-за этого несколько раз вырвало. Он довез нас до города Саарбрюкен, купил нам билеты до города Мец, где мы должны были пересесть на электричку до Парижа, получил свои заслуженные 360 долларов и смылся.
20 февраля мы приехали в Париж, на станцию Гар-дю-Нор (Северный вокзал), которая была огромной наземной гаванью, где можно было увидеть людей любого происхождения, кроме французского. Абсолютно внезапно я осознал, что моя нога вступила в город, о котором я мечтал с 13 лет, о котором читал, который хотел покорить. Но он мне показался не таким, как в романах. Изнутри я себя успокаивал самыми хорошими ожиданиями, вспоминал, как Лана учила меня правильно выговаривать слова по-французски. Асмар, как всегда, молча шла впереди, как будто знала куда. У нас осталось 2 сумки, т.к. по дороге мы повыкидывали наши вещи. В Гар-дю-Норе нас встретил Алик, двоюродный брат Асмар. Я видел его впервые, он был черным, высоким, крупным, в очках и с мокрой челкой. Эту отвратительную привычку вылизывать челку гелем он принес в Париж из Тбилиси. Говорят, он сидел в Грузии за изнасилование ребенка, но его родители дали большие взятки и сразу же вывезли его в Европу. Асмар рассказывала, что у Алика был гепатит.
Мы сели в машину. Он начал рассказывать про бесплатные «пайки», про то, как легко жить «в дармовую», как можно легко украсть из кармана кошелек, либо сорвать сумку. Эти рассказы доставляли ему удовольствие. Его глаза так и горели. Асмар все это мало интересовало. Она лишь с упреком спросила, зачем нужно было при гепатите делать еще одного ребенка, когда есть уже двое. Он ничего не ответил. Алик был не самым лучшим человеком. Мне всегда не нравились его глаза, какой-то больно хитрый взгляд бросал он, слишком гордым был и считал, что это хорошо. Через 20-25 минут мы добрались до гостиницы, где он жил. Как он объяснил – это 4-ая зона Парижа. Я никогда не слышал про деления Парижа, но это зона выглядела отвратительно. Повсюду ходили негры, индусы, арабы, китайцы и все-все, кого ветром или бурей принесло сюда. Люди ходили по грязным улицам, на которых сугробами лежал мусор, плевались, в ста метрах от нас кто-то, прямо на улице, писал на «газон». В душе я успокаивал себя, что все это временно, что скоро я увижу Эйфелеву башню, возможно меня поселят недалеко от неё, я буду гулять с Асмар и моим будущим ребенком по Елисейским полям, мы будем пить горячий шоколад, посещать музеи, обязательно сходим на Монмарт и наша жизнь будет полна красоты, той, которой не хватало мне в Тбилиси.
Мы вынесли свои вещи в гостиницу. Заранее Алик договорился на «ресепсионе», что мы – родственники, пробудем у него не больше 2 дней, после чего отправимся в Лион. Алику, как «азюлянту» (азюль – статус беженца в Европе), запрещалось принимать гостей на ночлег и т.д. Алик жил в одной комнатке площадью 6 кв. м. с крошечным балконом, еще более крошечной ванной. Машина, оказывается, была не его, он её одолжил у старого друга. В комнате жило четыре человека: он с женой Лианой и их двое детей: Давид и Шало. Там же стояла одна двухспалка и одна детская кроватка. Был вечер, мы поужинали, и Лиана расстелила мне и Алику на полу мешки. Беременные жены спали на кровати.
Это была сама жуткая ночь. По дыханию и периодическим всхлипам можно было понять, что Асмар не спала. Я тоже всю ночь не смог уснуть. Мы укрывались куртками. Алик храпел. Иногда локтем ударял меня в спину, якобы отгоняя, хотя я и так лежал далеко от него. Всю ночь я пролежал с закрытыми глазами, стараясь уснуть. Вспоминал Лану, маму, на которую был зол, Гулю, с которой все детство мы пробегали в ловитках и жмурках. Вспоминал свою комнату, у входа которой мы до 17 лет с Гулей отмечали наш рост, чиркая рамы дверей, разрисованные стены, альбом, в котором я оставил свое последнюю запись перед выездом «Я найду свой дом»… и опять Лану. Её медовые, большие, яркие глаза. Я немного задремал.
Я проснулся от удара Алика коленом в копчик. Я так и не разобрал, спал он тогда, или нарочно пнул, но было неприятно. Именно этот пинок отпечатался во мне, как первое, за что я невзлюбил Алика. Этим утром мы позавтракали. У Алика было 4 чашки, остальные две были использованные консервные банки. Мы пили пакетиковый чай с горьким привкусом, без сахара. Пить из консервной банки было неудобно, к тому же хлеб-багет (длинный французский батон) был необычным после лаваша. Плавленый сыр какими-то странными дольками лежал в круглой упаковке, масло было, как в самолете, в маленьких пластиковых упаковках. Маленькие и круглые помидоры, которых на Западе называли «чили»; маленькие маринованные огурцы, которых назвали «пикули»; крупные яйца были похожи привкусом на губку; сметана и йогурты (рекламная мечта тогдашней Грузии). Все-все, что я видел на столе, было крайне дико и ново для меня. Я и представления не мог иметь, что в Париже, в одном из самых красивых и важных городов на свете, люди покупают воду бутылками. Как?
После завтрака Алик предложил нам посмотреть город. Я ждал этого всю жизнь. У меня даже вспотели ладони. Асмар достала из сумки другую обувь, взяла с собой нашу барсетку, и мы пошли в город. До станции метро было шагать около 5-7 минут. Улицы были все еще грязными, и даже больше. За ночь никто не убрал их. У входа в метро стоял киоск, который был взломан ночью. Вокруг него ходила рассеянная черная женщина, которая вытирала слезы огромными ладонями. Полиция окружила киоск желтой лентой, делала фотографии. Вход в метро был не менее грязным. Повсюду валялся мусор, пыль, въевшаяся пыль, грязь, серый цвет. Люди ходили, толкались, ругались матом, несколько негритянок в повязках на голове плевались друг в друга, показывали странные жесты. Арабские девочки в хиджабах нагло курили, их издалека ругали мальчики арабы, на что девочки им показывали средний палец. Вдруг мы остановились у турникетов. Я полез за своим бумажником, чтобы достать франки, которые я купил в Меце. Алик ехидно посмотрел на меня и спросил: «Слишком богатый»? Я не совсем понял, в чем было дело. Вдруг одна взрослая китаянка пропустила свой билет. Алик пролез сквозь турникет и удержал одну из дверей калитки. Я посмотрел вокруг, смотрит ли кто, и увидел за собой толпу негров, которые роем двинулись в очередь за нами. Я перепрыгнул турникет, пролез через открытую дверь калитки. И вдруг спросил себя, а как будет проходить Асмар. За это время Лиана с пятимесячным животом уже пролезала снизу. Асмар тоже мигом прошмыгнула. Несмотря на то, что для Грузии 90-ых проводить «левый свет» или стирать полиэтиленовые пакеты было нормой, так нагло пролезать в метро все же было не по себе.
Алик сказал, что если нас поймают контролёры внутри, надо говорить, что мы две разные семьи и то, что мы «азюлянты». Он протянул мне поддельную справку с мокрой печатью на имя Шамоева Котэ и Шамоевой Гули (в этот момент я так заскучал по Гуле, по её малышу). Алик сказал, чтобы о последствиях мы не переживали. Штраф придет на гостиницу, где проживал тогда Алик, там же когда-то жила эта семья, владелец гостиницы подумает, что они 2-3 месячной давности и выбросит их.
20 минут мы ехали до станции Нотр-Дам. Вагоны были не лучше, чем в Тбилиси, такие же грязные, поломанные, расписанные. Запах в метро был даже хуже, чем в тбилисском. Повсюду пустые банки, провода длиной в километры, запыленные экраны, и грязные потолки и витрины каких-то странных магазинов. Вообще, если кто-либо когда-то был в парижском метро, наверное, сразу вспомнит этот бардак в 16 линий, тысяч вагонов, и больше 400 станций, по 4 этажа на каждой. Это - паутина, которая перевозит в день по 4,5 миллионов человек.
Выйдя из подземки и увидев Нотр-Дам, я забыл обо всем, что перенес за последнюю неделю. Передо мной стояло средневековое чудо Франции. По правую сторону от собора течет Сена. Я сначала немного смутился, неужели она такая неширокая? Чуть пошире Куры. Мы решили прогуляться по городу до Эйфелевой башни. На каждом шагу стояли попрошайки, город был переполнен азиатами и неграми. Город был не таким, как в песнях Далиды, Эдит Пиаф и Мирей Матье со старых виниловых пластинок. Стало немного обидно. Наверное, лучше было бы, если бы Париж остался у меня в мечтах на всю жизнь. Я надеюсь, Лана его не видела еще и никогда не увидит. Она разочаруется. Эйфелева башня показалась вдали. Проходя по набережной Жевр, Алик показал на одно здание, усмехнулся и проговорил: «Это будет вашим частым домом». Как оказалось, это было заведение, которое работало с мигрантами и беженцами. Минут 20 мы шли молча. Лиана все трепалась перед Асмар, как украла в магазине пуховик ребенку, собрала целую сумку маме своей и ждет, как только кто-то поедет в Тбилиси, то обязательно передаст. Асмар молчала всю дорогу.
Я спросил Алика по дороге, где находится Монмарт. Он скривил лицо, достал карту метро, начал искать. Потом сказал, что он не помнит такой станции, может я спутал название. У меня было странное двоякое чувство: хотелось засмеяться и заплакать одновременно. Я спрашивал себя, неужели, живя в Париже, можно не знать, где находится Монмарт. Асмар шла спокойно, смотрела в основном под ноги. Я никогда не знал и не узнаю, что она чувствовала тогда.
На следующее утро мы проснулись в 7. Было не сложно, т.к. часовая разница с Тбилиси была в 3 часа. Алик сказал собираться. Взял тачку, и мы пошли. Я не знал, куда. Немного морозило, перчаток с собой не было. На улице все еще валялся мусор. Иногда, идя по дороге, укутавшись в свой клетчатый шерстяной шарф и толкая голыми руками холодную тачку, хотелось остановиться и остановить время. Забыть это все. Замолчать, застыть. Я уверен, что тогда у меня полились бы слезы. Но для беженца назад дороги нет, поэтому бежать приходится до конца.
Мы дошли до какого-то рынка. Алик сказал подождать на улице. Он вынес кое-какие просроченные продукты, которые с 5 до 8 (до открытия) дирекция по талонам раздавала азюлянтам. Он вынес какой-то ящик. Зашел еще раз и вынес еще один. По дороге мы остановились у одного супермаркета. Алик вошел купить хлеб. Его не было минут 20-25. Потом появился с довольной улыбкой. Когда мы вернулись в гостиницу, он достал из своего широкого пальто ветчину и йогурты, которые украл из магазина. В ящиках были в основном масло, творог, старые овощи. У помидоров были помятые бока. Лиана отрезала пол-помидора и клала их в пластиковые ящички и на холодный балкон. Холодильника не было.
Постучались в дверь. На пороге стоял владелец гостиницы. Взрослый мужик, скорее всего араб или иранец, а может и афганец. В руках были четки. Он сказал что-то Алику по-французски. Потом они вышли поговорить. Лиана чистила картошку, которую, должна была сварить и натолочь пюре. Минуты 3 в комнате стояла тишина. Потом Лиана, запястьем убирая челку с лица, сказала, что оставаться нам больше у них нельзя. И нет смысла.
Через 4 часа мы уже находились в полицейском участке. Заранее, еще даже в Тбилиси, мы придумали историю, которую должны были рассказать. Я никогда не врал. Может, очень редко. И тут было неуютно. Сначала завели меня. Мне привели переводчицу. Её звали Владислава. Она была из Белоруссии, но уже больше 7 лет жила под Парижем. Я рассказал, что мы езиды, народ, у которого нет ни земли, ни воды, ни воздуха. О том, что еще наши деды и прадеды бежали. И вдруг она остановила меня. Её безразличное лицо говорило о том, что она слышала это очень много раз. Она сказала, чтобы я рассказал о мучениях, которые я вынес в моей стране. Ударение было на слове «мучения», при этом она немного напряглась. Я начал рассказывать о том, что я был безработным. Мои родители так же. О том, что мне не позволили учиться в школе. От всей этой лжи мне становилось тесно, и в то же время пусто. Владислава задавала наводящие вопросы, в которых уже хранился ответ. Её большие медовые глаза мне опять напомнили Лану. Когда все закончилось, мы вышли, переводчица дала нам свой номер и сказала позвонить вечером. Я попросил её, нельзя ли сделать звонок в Грузию.
Гудки тянулись через тысячи километров. Мама не брала. Я уже хотел было положить трубку, как раздался голос. Я еле проговорил «Алло. Мама, мы в Париже». Мама с криком и восторгом начала расспрашивать «Как вы? Как Асмар? У неё ведь не было выкидыша? Вас пристроили? Пайки уже дают? Ну, ничего Асмар беременная, вас скоро примут». Стало до боли кисло и отвратительно. Я со стыда к самому себе сощурил глаза и сказал, что у нас всего лишь минутка. Я спросил о папе. Она гордо сказала «таксует». Я бросил трубку, хотя было еще полминуты на разговор.
Я вышел. Асмар стояла с сумками. Мне казалось, что её лицо с каждой минутой становится все старее и старее. Вечером мы позвонили Владиславе, она сказала, будет лучше приехать в город Клиши, где она жила. У нас было еще три дня до повторного интервью. Мы сняли комнату в гостинице, которая находилась в 5-ой зоне Парижа. Она была самой недорогой из того, что нашел нам Алик. Единственной положительной стороной Парижа была горячая вода. Не приходилось уже нагревать воду кипятильниками в огромных тазах, разбавлять и купаться ковшами. Душ был пока что единственной мечтой, которая сбылась. Когда Асмар вышла из ванны, было уже половина пятого. Она была уставшей, к тому же билет Клиши стоил дорого.
Я стоял на станции Клиши и ждал Владиславу. Моросил отвратительный дождь. Время шло очень медленно. Я ходил вдоль по бордюру и думал о Гуле. Я все представлял себе то, как у неё вырвали из рук ребенка. То, как она наконец-таки встретилась с мужем. Я все думал, где онасейчас. Хорошо ли ей? Я все вспоминал, как насильно её обручили. Как она прорыдала всю ночь. Ей же было всего лишь 16. Помню, как боялась она своего мужа, как нарядили её в голубоватое платье, поставили на голову бант и сыграли свадьбу. Нет! Мы все сыграли в свадьбу. Кроме мамы и мужа Гули, этого не хотел никто. Её свекровь никогда любила. Часто била. Один раз выгнала из дому. Как рассказывала её подруга Илона, Гуля постояла у нашего подъезда, а потом сказала, что домой не поднимется. Она переночевала на пороге своего дома, у двери, когда её муж-ублюдок лежал в теплой кровати всего в трех метрах. Свекровь била её за пересоленный обед, за небрежно проглаженный манжет, за опоздание из магазина. Гуля никогда не носила коротких юбок, всегда была в носках, в рубашке с длинными рукавами и без декольте. Её свекровь не любила потому что, моя сестра не голубоглазая, не круглолицая, за то, что единственный сын по уши влюбился. И даже когда Гуля была беременна, она часто нагло курила перед ней, била, унижала её.
…Хотелось рассеять все мысли. Я повернулся посмотреть на табло, и передо мной оказалась Владислава. Она извинилась за опоздание. Через минуту мы сели к ней в машину. У неё был собственный дом с камином, с большой залой, с баром и прочей европейской и тогда для меня еще дикой роскошью. Я уселся на длинный светлый диван. Владислава предложила мне вина, но я попросил чай. Во всем доме жили только она и её кошка. Хозяйка уселась, напротив, в кресло. Первое, что она сказала, было «я не знаю, почему хочу вам помочь. Внутри меня что-то движет. Я, конечно же, не возьму денег, я просто хочу сказать, что на утку с национальностью они больше не купятся». Она предложила на втором интервью использовать ситуацию с беременностью. Мы должны были сказать, что из-за нашего происхождения, возможно, Асмар запретят делать какие либо прививки, роддомы не примут её и т.д. Было немного странно, с чего бы обычной молодой женщине помогать нам. Я спросил, всем ли она так помогает. Она сказала, что работает переводчицей недавно, и что мы первая езидская пара, которую она увидела. Обычно она не работает с беженцами из Закавказья. Владислава рассказала, что в 1992, как только ей исполнилось 18, она попала в агентство, которое сводило русских женщин из только распавшегося Союза с американцами и европейцами. Она приехала в Париж к какому-то старику. Она стала гражданкой, после чего развелась с мужем. Сначала стала работать проституткой для работников турецких ресторанов. Даже была несколько раз в Турции. Там её познакомили с одной проституткой из Грузии, у которой был псевдоним Каролина. Каролина была езидкой. Как говорила сама Владислава, их сблизил русский язык и они стали близкими подругами, но связь быстро оборвалась. Каролина уехала в Тбилиси и больше никто про неё Владислава не слышала.
Я вернулся домой к 11. Асмар ждала меня. Мы легли, и я все ей рассказал. Впервые за все время она меня обняла сама. Тяжело вздохнула. Потом поцеловала меня в плечо и прошептала: «Мы сильные, у нас все будет хорошо».
Прошел месяц после второго интервью. Мы жили в лагере одну неделю. Нам часто давали право звонить, но я не шел говорить с мамой. Асмар пару раз говорила с мачехой и папой. Тоже не была в восторге от разговора с ними. Нас переселили в нормальный хостел. За нас взялся «Красный крест» и еще одна организация, занимающаяся беженцами. Мы с Асмар жили на чемоданах. За первый месяц сменили дом Алика, лагерь и 3 хостела. Ей становилось еще сложнее. Она была уже на 5 месяце. Живот округлялся. Частые переезды, какая-то прививка, мартовские ветра сказались на её иммунитете. Нормально она не питалась. Еды просто было мало, и денег тоже. Асмар говорила, что ребенок мало двигается.
6 апреля мы пошли на обследование к врачу. Это было первое УЗИ. Оно показало, что плод умер неделю-полторы назад. Может быть, тогда, когда она упала в душе. Но тогда крови не было, и мы решили, что все обошлось. Врачи сказали, что началось отравление организма. Мы срочно решились на искусственный вызов родов. Помню, Асмар была прозрачная. Она не плакала, ничего не говорила. Она просто попросила позвонить и рассказать это моей маме.
Первую неделю она со мной почти не говорила. Я каждое утро шел вместе с Аликом на свалку расфасовывать мусор. Мы отделяли металл от пластика, с проводов снимали резину. И так до 3 часов дня. Потом я возвращался домой с багетом. На свалке нашел плиту. Еще хорошо, директор хостела разрешал нам ею пользоваться. У нас был маленький телевизор, хотя толку от него не было. Французского мы не знали, хоть и ходили на занятия.
Дни один за другим проходили серо. Рутина, превратившаяся в жизнь, больше не пугала. Это стало моей жизнью. Я больше не боялся просыпаться в 7 утра и выходить на поиски черной работы, еды для себя и Асмар, на поиски нового дня… Быть «азюлянтом» очень часто означает отказаться и потушить в себе все чувства и жить инстинктами, как во время первобытного строя. Быть «азюлянтом» означает быть частью естественного отбора.
Два раза в неделю с 8 до 10 по талонам нам раздавали пайки. Какие-то консервы, сыры, масло, макароны. Наша организация, в отличии от организации Алика, не сотрудничала ни с одним рынком, поэтому, к сожалению, не было даже просроченных продуктов.
Асмар после первой беременности еще больше закрылась в себе. Казалось, ей все надоело. Еще бы. Я понимаю её, и я её никогда не упрекал, не осуждал. Она с детства была одинокой, с детства приходилось стоять за себя, терпеть мачеху. Мама скончалась, когда ей было 6 лет. Через год папа женился на армянке. Она родила ему сына. Все мои родственники были против нашей свадьбы из-за мачехи. Но её происхождение не остановило мою маму, т.к. папа Асмар был очень богатым мужчиной для того времени. Главный мамин аргумент был «он даже в Америке был, и с Китая фарфор привозил». Она так хвасталась своим «хнами» (сватом) на каждой свадьбе и панихиде.
Полгода мы с Асмар жили бок о бок как чужие. Я не говорю уже о каких-то отношениях, она со мной почти не говорила. Каждое утро я надевал одежду, которую она оставляла на тумбочке, пил заваренный чай и уходил из дому. И не хотел возвращаться. Вечером мы ужинали в тишине, в полном молчании, только вилки стучали. Иногда думаю, что тогда это и меня устраивало. Я редко звонил маме. Один раз она дала мне номер Гули. Мы поговорили не больше минуты. Вернее, говорил я, она только всхлипывала. Я начал подбирать на свалке приличные вещи, которые можно было починить, и начал продавать их среди азюлянтов. Так я немного накопил. Мы сразу же купили колбасы и овощей, стиральный порошок и наконец-то шампунь. Мы купались только мылом. Человеку порой нужно удовлетворить свои потребности, чтобы хотя бы на полчаса заглушить свою боль. Асмар ходила с другими женщинами на склад смотреть вторичную одежду. Приносила, бывало, сумками и перешивала их днями. Один раз ночью я её обнял. Она ловко вывернулась. Я прижал её сильно и немного грубо. Она откинула голову и лежала вся напряженная. Я включил свет и спросил, в чем дело. Оказалось, полгода без всякой близости прошли не из-за неудачной беременности, а из-за того, что Асмар думала, что я сплю с Владиславой. Было аж кисло, неужели она могла такое обо мне подумать. Я ясно помню, она проронила: «Твоя мама мне всегда рассказывала про твою ассирийку, не знаю зачем, но она хвасталась. Ты не любишь меня. Тогда из-за той, а сейчас из-за этой». Я не знал, как переубедить Асмар, хотя сказать, что я не любил Лану, невозможно. Но Владиславу я уж точно никогда не любил… Я молчал и смотрел, как она зарывается лицом в подушку. Как бесшумно начинает плакать. Я обнял её еще раз. Мне стало неуютно, она столько перенесла из-за меня.
На следующее утро, я как всегда ехал за пайками. На станции Гар-дю-Нор я столкнулся с соседом Алика. Когда я спросил, как Алик и Лиана, он посмотрел на меня странно и сказал, что Алика ведь поймали неделю назад. Оказалось, он связался с группой наркоманов, начал сплавлять свертки. Лиана переехала в Реймс, город севернее. Там жила её сестра. Алика, как выяснилось потом, посадили на 7 лет. Его даже хотели депортировать назад в Грузию.
Пришло лето 2000 года. Асмар была опять беременной. Я, не понимая этого, очень сильно её полюбил. Я не могу сказать, что страстно, но в последнее время я опять спешил домой. Мы часто гуляли по городу, не звонили домой, иногда только к Гуле. Мы жили только для себя. Любить жену – дело привычки. Этим же летом во Францию приехало еще несколько наших родственников.
Они привезли нам несколько золотых колец, которые передала мама, которые весили по 1-2 грамма каждое. Еще она нам с каждым приезжим передавала сунели (грузинские пряности) и, самое главное, письмо - как будто она не узнавала новостей через Гулю. В письме мама рассказывала, что папе плохо. Сердце все больше подводит его. Он часто теряет сознание. Бабушка Гавяз при смерти. Все письмо было в таком трагическом духе.
Через несколько дней я узнал, что бабушка Гавяз умерла. Не могу сказать, что эта новость как-то потревожила меня. Я никогда не любил её. Потому что она никогда не любила меня.
В ноябре 2000 года Асмар родила сына. Мы назвали его Тамаз. Роды длились около 8 часов и были очень сложными. Кесарево сечение врачи делать отказывались. Асмар несколько раз падала в обморок. В конце концов, когда все закончилось и сына положили ей на грудь, она просто отключилась.
Плач по ночам, недосыпание выводили меня. Еще и раздраженная Асмар, которая толком не знала, как купать ребенка, как сыпать пудру, сколько кормить. Со всем помогала Владислава. У самой детей не было, но она нянчила ребенка подруги. Горы памперсов, «боди», вечно не выспавшаяся Асмар, вечно подгоревшая или недосоленная еда. И первый «позитив». На год.
Через неделю я успел записаться на какую-то биржу. Я был готов работать на любой работе, платить за проезд, лишь бы у меня и моей семьи было все. Мы получали помощь на ребенка. У него нашли глистов. И поэтому всей нашей семье оказывали медицинскую помощь. Нас переселили в какой-то корпус. Это была не квартира, но уже не номер в хостеле. И наконец, там нам дали холодильник.
Вы знаете, когда я вспоминаю то время, то по телу бегут мурашки. В свои 20 лет у меня было уже свое жилье, жена и сын. Обычно люди идут к этому годами, десятилетиями, а ко мне это пришло само, но оно мне не нужно было. Я слишком рано стал отцом и мужем.
Был май 2001 года, мы были в гостях у Гули. Она жила не лучше нас. Тем более, что её муж Мераб, эта ленивая жирная свинья, ничего не делал по дому. Её малышу было 3 года, и она отдала его в ясли. У них в хостеле было еще грязнее, чем у нас. Париж – город клопов, в то время как Лиль – город блох.
Пока Асмар с детьми играла в песочнице, мы с Гулей сидели на лавочке подальше от центра парка. Мы не могли насладиться моментом, что мы опять рядом. Рассказывали друг другу новости, делились, вспоминали детство, молчали. Она сказала, что её свекровь собирается к ним. Её лицо было застывшим. Начал моросить дождь. По Франции прошлись тогда первые громы. Гуля просто отвела лицо. Наверное, тогда и в ней гремел гром, сверкали молнии и шел проливной дождь. Как она постарела, подумал я. У 19-летней девушки было бледное измученное лицо, ублюдок-муж, 3-летний сын и судьба, с которой всем езидам приходится мириться. Дома мы долго сидели на балконе. Она спросила, общаюсь ли я с Ланой. Я сказал, конечно, нет. По-моему, она мне не поверила, но даже если я бы я звонил Лане и сказал ей об этом, сестра всегда меня поддержала бы.
Когда мы вернулись домой, обнаружили, что наш дом обокрали соседи, которым мы оставили ключи. Сами они переехали. Унести было нечего, поэтому взяли телевизор, который мы и так не смотрели, и матрасы. Несколько дней я и Асмар спали на полу, укрытые куртками и пледом, Тазо – в кроватке, укутанный в полотенца и одеяла. И опять мы молчали.
Через неделю после возвращения мы узнали, что умер папа. Как говорили потом, мама устроила ему нетрадиционные похороны. Она сама в последнее время ударилась в секту Свидетелей Иегова. Я не знаю, верит ли она в это, но говорят, там платят. Может быть, поэтому она и запретила духовным лицам омыть и отпеть его. Она не раздала рис после его похорон. Не устроила поминки на 40-й день. Жена Алика, Лиана, помню, позвонила пособолезновать. В её голосе слышалось столько смеха и упрека. Тогда все во мне застыло. Самое сложное было осознавать, что папа не увидел своего долгожданного внука, что не успел сыграть с ним в нарды, не успел рассказать, что перенес. Пришлось бросить работу, т.к. там запрещали ходить с бородой, а я должен был её носить 40 дней. Я бы не носил её, если бы не презрение со стороны парижских езидов, которых я знал.
В конце 2003 или в начале 2004-го в Грузии сменилась власть. Саакашвили начал приезжать в Европу, постоянно оформлять какие-то договоры. Одним из таких был договор то ли о выселении, то ли о непринятии Европой беженцев из Грузии. Благо, мы до того получили «позитив», т.к. Тазо родился во Франции. У Гули еще не было «позитива». В принципе, было ясно, что надо бежать либо в Австрию, которая принимала всех, либо быть депортированными. Было сложно, т.к. ребенку Гули 5-6 лет, он начал ходить в школу, она сама работала на черном рынке. Иногда убирала дома, стирала ковры, выгуливала собак. Её муж ничем не занимался. Свекрови отказали в объединении семьи, и ей пришлось вернуться в Грузию. В апреле 2004 года в хостел к Гуле, как рассказывает её муж, постучалась полиция. Я думаю, они тогда могли нанять адвоката и за 2 недели решить как-то ситуацию, но Гуля сначала не открывала двери, потом начала кричать и угрожать самоубийством. Когда полиция взломала комнату, она упала на пол и притворилась, будто она сошла с ума. Мужа и сына вывели из комнаты. Вызвали скорую. Её завязали ремнями и вывезли в больницу. При выходе она сказала мужу, что теперь их точно не депортируют, т.к. семью рушить нельзя по закону. Гулю перевели в больницу для психически больных, а мужа и сына все-таки депортировали. Минимальный срок пребывания в больнице был указан 6 месяцев, и она была признана опасной для общества. В больнице ей начали делать инъекции. Дело в том, что тут никогда не дают таблетки, особенно азюлянтам. Тут тебе делают инъекции, уколы разные, смешивают лекарства с водой.
В 2007-м я был в Лиле. И я проклинаю день, когда я увидел свою сестру. От 26-летней девушки не осталось почти ничего. Был август, пекло, она сидела во дворе клиники на лавочке в белой пижаме. У неё было худющее лицо, во рту были потемневшие зубы, глаза не говорили ни о чем. Её черные волосы были просто прямо расчесаны. Ногти были длинные, видать, медсестра не стригла их давно. Её ладони были холодные. Когда я сел на лавочку и взял в руки её ладонь, она посмотрела на меня пустыми глазами. И я понял, что она меня не узнает. Она меня забыла, как и все то, что с ней было. И тогда я заплакал. Впервые в Европе я заплакал. Я не помню, как прошли два часа нашего свидания. Помню только, как она на меня смотрела, не понимая, что происходит. Она поглядывала иногда на солнце, улыбалась, а потом на меня. А я продолжал обнимать её руки и плакать. Я долго собирал документы, чтобы увидеть её и взять под свою опеку, но мне отказали. Сказали, что может только муж или родитель. Муж отказался от неё письменно в посольстве Франции в Тбилиси.
По приезду в Париж я позвонил маме. Я не знаю, что с ней стало после смерти отца, но она явно была слишком странной. Она, как говорили позже, ушла из секты Иегова, стала пятидесятницей, потом ушла и оттуда, ударилась в магию. Вообще, моя мама еще раньше часто ходила к гадалкам, оставляла у них кучу денег. Постоянно что-то ворожила. Она больше не ходила на панихиды, её забыло полгорода. В это же время от инфаркта скончался отец Асмар. Огромную часть его бизнеса отняло новое правительство. Как я узнал позже от мачехи Асмар, мама не была на поминках. Я не могу сказать, что меня опять же потрясла новость о смерти тестя. Мне хватило увиденного в Лиле. Я был убит, но тут сломалась и Асмар. Она постоянно сидела у окна и плакала. И тут я понял, что все это время наша семья держалась на ней, все, что происходило с нами, проходило через неё и только потом обретало форму. И уже неважно, приготовлен ли обед, выстираны ли носки - в семье, где женщина просто здорова и счастлива, есть очаг… и от него ты получаешь тепло. Тазо как раз болел. Приходилось водить его по врачам. Французский знал я ужасно, опять помогала Владислава.
В конце 2004 мы получили очередной 5-летний позитив, после чего мы свободно могли подавать на гражданство. Я четко помню, что на следующий день я встретил на станции Гар-дю-Нор Алика, которого, оказалось, выпустили из тюрьмы раньше времени. Я рассказал ему, о том, что мы получили очередной позитив. Я думаю, он меня тогда страшно возненавидел. Его глаза закипели. Потом мы начали узнавать, что они с Лианой плетут про нас слухи, распускают гадости какие-то. Они говорили о том, что якобы Асмар чуть ли не проститутка, и т.д. Ну, зависть… Вообще, наверное, вся наша община построена на этом. Наверное, это сидит у каждого езида в крови. Завидовать – как быть счастливым, почему-то все у нас хотят. Я иногда думаю, что этот огромный поток эмигрантов, который никогда не остановится, тоже из-за зависти друг к другу. Все хотят обогнать родных, знакомых, быть выше кого-то. Никто не хочет просто жить своей жизнью и быть благодарным каждому новому дню. Что касается именно той ситуации, я могу сказать, что Алика вскоре опять посадили в тюрьму. Говорят, он избил свою сестру перед племянниками, голую, за то, что она якобы гуляла с мужчинами.
Я был нескончаемо рад, что через 5 лет я возьму паспорт и смогу взять опеку над Гулей. У меня всегда собирается ком, когда вспоминаю это. В 2009 году Гуля умерла. Навсегда… Я думаю, мозг и сердце не вынесли такой нагрузки. Её похоронило правительство Франции. Мне дали номер могилы и адрес кладбища. Асмар была там, но я еще нет. И пока не хочу. Маме я ничего не сказал. И не скажу. Наверное, никогда не скажу.
Вы знаете, сейчас мне не полных 33 года, я сижу на газоне, напротив Эйфелевой башни в Париже, и завтра я уезжаю в Тбилиси. Я не видел этот город 13 лет. Говорят, он очень сильно изменился. Там какие-то мосты и всякие новшества. 2 месяца назад Асмар предложила развестись. И я согласился. Когда мы выходили из суда, она обняла меня, и сказала, что я должен жить, как я хочу. Тамазу уже 12 лет. И я очень надеюсь, что он не будет похож на французскую молодежь, которая постоянно сутулится и становится обезьянами.
Я перенес слишком многое за эти 13 лет. Я возненавидел этот город, как только смог. Я потерял тут самые лучшие годы своей жизни, я потерял за это время близких людей. Как говорила моя бабушка Гавяз, «звук барабана сладок издалека, а чужбина… она – дикая». Я видел, как можно жить, но как не нужно! Я помню все мелочи и очень хочу их забыть.
Я еду в Тбилиси… к себе на родину. Увидеть седую маму. И, несмотря на то, что она мне испортила жизнь, я приду к ней. Я приду к крепости, у которой в последний раз виделся с Ланой, я соберу немного земли, и если решусь вернуться в Париж, принесу её на могилу к Гуле.
Иногда нужно пережить слишком многое, что бы понять, что ты был счастлив.
Хотя бы когда-то.
Март, 2013
Об авторе. Теймураз Ша - тбилисский студент второго курса. Изучает международные отношения.
|